|
|
|---|
 |
||||||||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
 |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|||||||||
|
||||||||||||||||||
 |
||||
|
Розов Виктор: в память о писателеПисатель, драматург, чьи пьесы стали классикой отечественного театра. Он писал правду, всегда правду – о людях, времени, Великой Отечественной войне, в которой сам участвовал, и о молодом послевоенном поколении, как оно бунтовало против мещанства и советской бюрократии.За полвека работы в драматургии Розовым написано более 20 пьес… Среди них: «Ее друзья», «В добрый час!» «Гнездо глухаря», «В поисках радости», «Традиционный сбор». Героями своих пьес Розов всегда выбирал, что называется, людей обыкновенных, потому их драмы и трагедии зрители воспринимали и как свои собственные. Фильм «Летят журавли», снятый по сценарию Виктора Розова, признан лучшим фильмом столетия. Виктор Розов: Я себя помню только с пяти лет. Почему – объясню. Я родился в Ярославле и, когда мне было пять лет, там произошел знаменитый ярославский мятеж, поднятый Савинковым. Стреляли из орудий по городу так, что в щепки разлетались дома, погиб знаменитый демидовский лицей, много разрушено было зданий, и вообще было очень страшно. Мы сидели в подвале – прятались от обстрела. Отец, который вернулся с Первой мировой войны раненый, мать, брат Борис и я сидели в подвале. Когда кончился артобстрел, и мы вылезли, то дома не было. Он был весь разрушен. Мы стали беженцами. Бежали в город Ветлугу - маленький городок Костромской тогда губернии. Очень хороший и уютный городок, и там я с пяти лет себя помню. А до пяти лет – ничего, как отрезало. И началась моя сознательная жизнь. Она началась с моего умственного образования. Я очень любил читать. И читать я начал рано. По-моему, раньше, чем стал ходить в школу. Но судьба сыграла со мной злую шутку: я очень рано стал выступать на сцене. Мне было пять, может, шесть лет, играли спектакль, я запомнил это – цветы, на сцене девочки, у них сделаны лепестки цветочками, они что-то болтают, я стою в стороне, на мне блестки елочные блестки, я изображаю дождик. И в определенный момент, когда девочки зашевелились: «Ах, дождик идет, дождик идет…», - я выхожу и говорю фразу, которую я запомнил на всю жизнь: «Ничего-ничего, не бойтесь, я сейчас пройду». Вот такая у меня была сценическая деятельность в возрасте пяти-семи лет… Школьные годы - счастливые годы. Учиться, конечно, не хотелось, честно признаюсь. Когда я учился уже в театральной школе при Театре революции, теперь он называется театр им. Маяковского, учительница русского языка и литературы дала нам задание: описать самый счастливый день в школе. Я описал. Она раздавала всем сочинения, дошла до моего и, потрясая тетрадкой, говорит: : «Смотрите, что он написал: "Самый счастливый день в школе был, когда школа горела"». Действительно, я подробно описал, как мы шли с Кириллом Воскресенским, моим другом, шли в школу и думали: «Господи, хоть бы школа сгорела!» - и вдруг увидели дым: «Уж не школа ли?» Мы прибавили шагу, бегом побежали - горит школа! Сколько радости было, на целую неделю! Потом поступил в театральное училище, конкурс был, как всегда, громадный. Я – вот тоже реакция странная – когда вывесили список принятых из 25-ти человек (а поступало не меньше тысячи, точно), иду, поднимаюсь по ступенькам, висит этот список, глянул – Розов… И я заплакал. Не запрыгал от радости – казалось бы, надо было запрыгать от радости, а заплакал, уткнулся в стенку, поплакал-поплакал и пошел. Я сдавал еще экзамены в Киноинститут - жить было негде - и мы с товарищем решили, что пойдем поступать в Киноинститут, там общежитие дают. А уже мы были приняты в Театр революции. Пришли – по всем лестничным клеткам молодежь… Вызывают: - Розов, прочтите что-нибудь. Я говорю: «А что?» - Что хотите. Я говорю: «Жил да был крокодил, он по Невскому ходил, папиросы курил…» Прочитал. - Хорошо, теперь выйдите за дверь и, войдя сюда, скажите: «Вы выиграли сто тысяч». Я ушел, захожу, они сидят – такой круг, много народу. Тихонечко обошел всех, и на ухо председателю говорю: «Я выиграл сто тысяч». Он спросил: «А почему вы так…?» - Так у вас совещание идет! Они так обрадовались! И меня приняли. Но мы с Витей решили так, если и того, и другого примут, тогда пойдем, а если только одного, не пойдем. И мы не пошли, потому что он не сдавал. Оказывается, еще, паразиты, что сделали, все лестницы были облеплены желающими попасть учиться, а нужен был один мужчина и одна женщина… Учился я потом в театральной школе на отлично, получил диплом с отличием. Потом окончил литературный институт, тоже с отличием, и стал преподавать, получил звание профессора. Нам повезло, что нашим курсом руководила Бабанова Мария Ивановна. Рассказать, какая это была актриса, невозможно. Она была по-настоящему гениальна. Также гениальна, как в своей области Шаляпин, или в своей области Барышников. Рассказать и передать гениальность, по-моему, нельзя. Беда в том, что в литературе - это Толстой, это Тургенев, это Пушкин – это запечатлено, мы их чувствуем. А как рассказать, когда гениальная актриса играет? Как она играла!.. Мне выпала честь подавать ей стул на сцене – я был актер вспомогательного состава… Все как-то сложилось само собой. Судьба заведовала мной, я не заведовал судьбой. Я окончил девятилетку - тогда не было десятилеток. Поскольку папа был каким-то мелким конторским служащим, а детей служащих, также как и детей буржуев, не принимали даже в техникумы, я должен был заработать рабочий стаж. Я пошел работать на текстильную фабрику «Искра Октября», фабрика, которая сейчас почти не работает. Там мне очень понравилось – мне везде нравится, вот удивительно, мне везде нравится. Причем иногда нравится до восторга. Вот я приведу пример. Я уже учился и даже, может быть, закончил театральную школу. Был влюблен в одну девочку, влюблен ужасно… (Золотую свадьбу уже справили…). Тогда у меня не ладились что-то с ней отношения, в театре не складывалась театральная судьба. А театр поехал на гастроли на Кавказ, в Кисловодск. И я обтрепанный, бедный, голодный залез на эту полку, заснул – провались все пропадом! И заснул на этой полке, ничего не положив под голову, прямо на деревяшке. Просыпаюсь, глянул в окно и вижу – цветут магнолии, цветут какие-то еще цветы, море, и меня охватил такой восторг! Вся моя хандра улетела к чертовой матери! Я такую радость в жизни испытал! Это - моя особенность. Уже в Кисловодске напала на меня хандра. Я был уже успешный драматург, ставился много, денег было много, с женой мы жили в Кисловодске – а на меня напала хандра. Есть такое пожелание - «чтоб тебе пусто было». Вот я испытал, что такое «тебе пусто». Ничего: ни любимая молодая жена, ни друзья, ни знаменитые люди, которые кругом, ни божественная природа, от которой я пришел сначала в восторг, - ничего… Мне Надя, жена моя, говорит: «Ну, давай пойдем туда», - пойдем туда. «Давай пойдем сюда», - пойдем сюда. «Что ты хочешь? Может, в ресторан хочешь? Что-нибудь съесть хочешь?» - Ничего. Это состояние надо испытать, чтобы понять, что это такое. Но Надя говорит мне: «Знаешь, приехал Рихтер, дает концерт на открытой сцене, в горах». Сажусь на скамейку, выходит Рихтер, раскланивается так нервно, как всегда, подвигает стул в удобное положение, берет аккорд… и из меня все вылетает. Со мной это несколько раз было, когда искусство производило на меня такое впечатление. Мало того, один раз пошел с высокой температурой на концерт. Очень хороший концерт, театр «Ла Скала» приезжал, давал в Большом театре «Реквием» Верди. У меня были билеты, а я заболел. Что делать? Поплелся. Пришел – нет температуры. Искусство лечит. А когда плохой спектакль, я болею. Может быть, температуры и нет, но я разбитый, когда плохой спектакль. А когда хороший спектакль – я в восторге. Я такие восторги испытывал, говорил и писал об этом, после «Вишневого сада» в Художественном театре. Играли еще Книппер-Чехова, Василий Иванович Качалов, Моквин. И я, голодный, холодный, живущий в келье монастыря в уголке у старушки, вышел со спектакля, и настолько он меня потряс, что я перешел на ту сторону улицы, уткнулся головой в стенку, и слезы на тротуар лились, лились, лились, долго-долго очищали меня. А домой я шел уже веселый, счастливый. Жил я тогда еще в Зачатьевском монастыре, в келье. Бабушка, которая там жила, уже умерла, очень хорошая бабушка. Я был бездомной тварью, пока учился в театральной школе, и наконец-то, пробродяжив целую зиму, нашел угол в монастыре, у этой старушки за 40 рублей. Снял. Спал я на сундуке. Старушка эта старела и старела. Я носил ей еду, ухаживал за ней, а однажды, ради чего я рассказываю, однажды она меня попросила: «Виктор Сергеевич, что-то у меня с ногами, я не могу снять чулки. Снимите с меня чулки». Я стал снимать с нее чулки, и они стали сниматься вместе с гнилой кожей. В нос ударил страшный запах гноя, но я снял эти чулки, помог ей лечь в кровать… Не побрезговал, не сказал, что это не мое дело. Она ко мне хорошо относилась, и я к ней хорошо относился. Вообще, мне встречалось больше хороших людей. Я старался сторониться плохих людей. Просто не контачить с ними. Жизнь складывалась сама собой… О начале войны я узнал в Кисловодске, и предо мной возник вопрос: где я должен быть во время войны. Я решил для себя так: я должен быть там, где труднее всего. Всего труднее на фронте. Я пошел в военкомат, со своим военным билетом. Мне сказали: «Чего ты лезешь, у тебя белый билет, уходи», - у меня правый глаз видит только на 10% . Тогда я в обход пошел - в народное ополчение Краснопресненского района. Мы с моими друзьями пошли добровольцами на войну, где всего труднее. И досталось нам крепко. Я был ранен тяжело в ногу, не смертельно, но хромаю, и болит нога до сих пор. Из нашей полковой батареи были убиты все, остались в живых двое – я и медсестра. Я попал в госпиталь – сколько добрых людей я там видел, Господи, Боже мой! Был ночной бой, меня ранили - у меня отлетела нога. Смотрю – нога лежит, и думаю: «Неужели она совсем отвалилась?». Медсестра помогла. Госпиталь был под землей, там делали все операции… Столько я всего там страшного насмотрелся. На соседней койке или столе, как назвать, оперируют бойца из нашей же батареи. У него открывают рот и вынимают все зубы. Всё это в крови, он почти неживой. И только всё это начали, стали бомбить и госпиталь. Лампы керосиновые прыгают на столах, нас подхватывают, везут… Это длинная эпопея была. Везли очень долго. Кровь из меня вся вытекла. Боль невероятная. Боль, боль, боль…. Другой мысли не было. Привезли, в конце концов, во Владимир, положили в церкви в подвале. Женщина, помню ее облик, сказала, что надо ампутировать ногу. А я худой, кровь вся вытекла. Самые толстые места – это колени и суставы кистей, а остальное все ниточки, обтянутые кожей. Сестра подошла, я говорю: «Плохи мои дела?» Она так головой кивнула, что плохи: «Вам надо отсечь ногу выше колена». - Пожалуйста. Кладут на операционный стол, маску дают, а я схватил ее – только бы забыться, только бы чтобы не чувствовать этой боли - везли с фронта дней шесть или семь. Я приложил маску ко рту. - Считайте до 10. Я: «Один, два, три», - и поплыл. Очнулся в палате и боюсь бросить взгляд на ногу. Смотрю – что такое? Лежит что-то белое, круглое, большое. Я говорю: «А что это?» - рядом сидел доктор. «Мы решили – вот эта фраза гениальная – побороться за вашу ногу». Это когда тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч раненных, а тут какой-то парнишка вшивенький, и они решили побороться за его ногу. И 10 месяцев боролись. И вот я сейчас сижу, нога не гнется, короче другой, ходить больновато, но у меня моя нога. Когда я очнулся, доктор спрашивает: «Как вы чувствует себя?» - Пить хочется. - Это хороший признак. Тут же налила из графина воды, попил. - Чтобы вам хотелось? (и это в военное время) Я с остатками юмора сказал: «Хотел бы пирожки с мясом и компот». И на следующее утро она мне приносит пирожки с мясом и компот. А я кто? Я никто – один из миллионов, из десятков миллионов солдат. Я же не был тогда автором пьес «В добрый час» или «В поисках радости» или «Летят журавли». Через 10 месяцев я, правда, на костылях, но со своей ногой вышел из госпиталя, потом бросил костыли, перешел на палку, потом и палку бросил. Вот сейчас опять взял, потому что в старости нога болит сильнее. А сначала меня положили в палату на 40 человек, лечили, лечили, потом сказали: «Нет, перенесите его туда». Потому что гной тек, тек из ноги с двух сторон – ранение сквозное. А «туда» – это палата смертников, куда приносят, а на следующий день выносят холодненького. Меня положили в эту палату. И вот представьте себе, какой я странный человек, и какая странная судьба. Вернусь очень далеко назад. Я крошкой всё болел. Отнесет меня мать к врачу, а врач говорит: «Мамаша, ну зачем вы несете ребенка, несите обратно, он у вас по дороге умрет». Это я. Мне 87 лет скоро. В палате смертников я лежал месяц, и я их пересидел: «Перенесите его обратно в палату выздоравливающих». Сколько всего я там нагляделся. Это невозможно. Был такой эпизод. Я лежал загипсованный по грудь, и вдруг ночью из под гипса черви полезли… Так неприятно, думаю: «Уже разлагаюсь, из меня черви уже идут». Пришла доктор дежурная, она говорит: «Не беспокойтесь, это мухи снесли яички, и из них высиделись черви, это они полезли, они гной съедают». А гной тек прямо с кровати. Я перенес это все очень стойко. Ни минуты не думал, что я в этой палате смертников умру. Ни одной минуты, наоборот, я попросил книжку, и, лежа, читал Гоголя. Месяц пролежал там! Со мной бились, чтобы помер – не вышло. Перенесли к выздоравливающим, там уже пролежал много месяцев. И, наконец, профессор Шубин, доктор знаменитый, сказал: «Ты еще у меня танцевать будешь». Характер у меня всегда был веселый. Почему-то раненые, кроватей наверно 20, может больше, все время меня о чем-нибудь спрашивали. Потом вдруг стали называть - товарищ политрук. Почему они стали так звать? Я в принципе всегда беспартийный: не был ни пионером, ни комсомольцем, ни членом партии - не без последствий, но самых незначительных. Например, - я перекинусь в другую эпоху - меня вызывает заместитель министра культуры и говорит: «Виктор Сергеевич, у нас нет главного редактора журнала «Театр», возьмите журнал». - Я никогда в жизни этим не занимался, я не могу, я не умею, я не знаю. - Мы дадим вам помощников, они всё будут делать, вы только подписываете номер, больше ничего. Я говорю: "Не могу, не знаю, не умею, не надо". - Ну, попробуйте только, попробуйте. Я говорю: "Ну, давайте я попробую, если вас выручить надо, давайте попробую". - Ой, спасибо, спасибо. Примерно через десять дней меня вызывает этот же зам. Министра культуры и сказал: «Виктор Сергеевич, извините, вас не утвердили. В ЦК сказали, что Розова не надо, он неуправляемый». Надо иметь стойкость. Вот когда я первую пьесу писал, у власти еще был Сталин. И мне все время и ректор, и режиссер, и главные актеры говорили: «Виктор Сергеевич, вы в пьесу вставьте слово «Сталин». Просто слово «Сталин». Как-нибудь, где-нибудь». Но зачем мне? Там девочка больная, теряет зрение, ей помогают школьники, товарищи, причем тут товарищ Сталин? Я говорю: «Я не могу, нет у меня Сталина…» - Виктор Сергеевич, ну мы вас очень просим, вставьте «Сталин». Где-нибудь, просто так, просто помяните. Не вставил. Прошло время. Сталин умер. Мне звонят: - Виктор Сергеевич, везде, где у вас есть упоминание Сталина, вычеркните. Я говорю: "У меня нигде нет". - Не может этого быть. Перечтите. Я говорю: "Зачем я буду перечитывать, если я прекрасно знаю, что у меня нигде нет, не было". Так что коньюнктурщиком я никогда не был. Если взять мою судьбу с самого рождения, с момента «мамаша, несите его домой, он по дороге умрет», - всё судьба. У человека, очевидно, есть судьба. Особых усилий я не прилагал. Вот парадокс. Я на костылях у отца в Костроме прогреваюсь. Брат на фронте. Жили: я, жена брата и отец. Мать умерла раньше, молодой довольно, совсем молодой. Я что-то по дому стряпаю, хожу на базар, меняю мыло на водку, водку на селедку, селедку на сахар и так далее. Тогда меновой обмен существовал. А вечером делать нечего. Окна зашторены, темные, и маленький такой пузыречек на столе стоит, и в нем фитилек горит. Делать нечего, думаю: «Напишу пьесу». Написал пьесу. Потом, когда переехал в Москву, один театр попросил меня прочесть эту пьесу, я прочел. Говорят: « Отнесите в цензуру». Отнес в цензуру. Война уже кончалась. Цензор прочел и сказал: «Читал вашу пьесу, товарищ Розов, читал. Плакал. Но запрещаем». Он меня тогда погладил по душе, он плакал, понимаете? И эта пьеса лежала, я никаких усилий не предпринимал, пока вдруг Олег Ефремов не обратился ко мне: «Виктор Сергеевич, я видел экземпляр вашей пьесы «Вечно живые». Мы хотим открыть новый театр «Современник» и хотим открыться этой пьесой». И этой пьесой театр «Современник» открылся. Играли ее наверно лет 15. Что я сделал? Ударил палец о палец? Нет. Судьба…Не надо очень сопротивляться судьбе. Она лучше тебя знает, как тебе жить. Ведь многие очень бьются как рыба об лед. Разные, конечно, обстоятельства и разные ситуации, это я прекрасно понимаю. Я не бился, а грыз липовую кору, ел почки на деревьях, потому что есть нечего было. Я никогда не писал сценарии. И Калатозову сказал, что я никогда не писал, не знаю, как это делается, что буду так писать, будто я сижу в зрительном зале, и передо мной идет фильм. Вот то, что вижу, то я и буду писать. А в основе была пьеса «Вечно живые». Я не ходил на съемки фильма. Я предупредил Калатозова, что я ничего не понимаю, и чтобы не втягивали меня в эту продукцию. Он пригласил все-таки. Съемка сцены проводов. В армянском переулке. Я приехал, неважно себя чувствовал, сел на стул. Там какие-то аппараты съемочные, народ бегает, толпа… Я сижу и думаю: «А зачем я здесь сижу?». И говорю: «Михаил Константинович я поеду домой, вы скажите, что надо написать, я напишу». И я написал, всё написал: все реплики, которые говорятся, печенье, которое бросают под ноги, эту решетку, - я всё написал. Сняли они точно, что я написал. Мое дело написать приличный текст, оператора - снять прилично, режиссера – поставить прилично. Каждый отвечает за свое дело головой. Вот так я поставил вопрос. Они маститые мастера со мной, человеком, не имеющим никакого отношения к кино, согласились. И они выгадали. Только иногда актеры добавляют какие-то слова, крякают, мяукают. У нас с Михаилом Константиновичем однажды была маленькая конфликтная ситуация. Посмотрел я первый кусочек, ерундовый кусочек, но герои какие-то свои слова говорили (героиня ставит ногу и говорит: «Победила, победила…») – мне это не понравилось. Я сказал: «Михаил Константинович, давайте так уговоримся, я пишу сценарий, и мне чужих слов не надо. Чтобы больше не было чужих слов». - Виктор Сергеевич, я вам обещаю ни одного слова без вашего разрешения, - ответил он. Когда я был в Америке, меня в Голливуде принимала гильдия сценаристов, я им рассказал этот эпизод. Они аплодировали и кричали: «Ах, если бы у нас так!» Конечно, Урусевский гениально сделал эти вертящиеся деревья, которые потом вертелись во всех фильмах мира. Он гениальный человек. Или бег по лестнице. Бег обычно снимают так: кадр один – марш, кадр другой – марш и т.д. А он сделал конструкцию: по середине лифт и они бегут, а лифт поднимается одновременно с ними. Получается непрерывный бег по лестнице – это потрясающе. Потом я выдумал: обыкновенно перед смертью люди вспоминают прошлую жизнь. Я написал, что герой представляет то, что могло бы быть: свадьба, помните? И когда была написана сцена смерти, я просил: «Только, когда его убивают, ради бога никакого героизма. Падает затылком в лужу, в грязь он падает». Так и сделали. Короче говоря, как-то я шел по течению жизни. Жизнь меня сама несла. Я не прилагал больших усилий. Даже последний эксцесс с пьесой «Кабанчик». Написал я ее, вдруг звонок: «Виктор Сергеевич, просьба вас прийти на секретариат Союза писателей». Иду. Собрался весь секретариат с Георгием Марковым во главе, и представитель ЦК КПСС сидит, как надзиратель. Обсуждение моей пьесы «Кабанчик». Все как один разносят ее вдребезги. Какие-то глупости говорят несусветные. Один сказал, например: «Я прочел вашу пьесу, и знаете, Виктор Сергеевич, жить не хочется». «Это твое дело», - подумал я тогда про себя. Другой говорит: «Я прочел, вы знаете, это такая ваша неудача. Это такая плохая пьеса». Все как один: Михалков Сережа, Марков, Боровик, - все. Кончили обсуждение – весь круг, весь стол – все, кроме Салынского, меня критиковали. Он сказал: "А мне пьеса показалась интересной". Обошли весь стол – дали мне слово. - Я думаю, что пьеса пойдет. Когда пойдет - не знаю. Вот одна пьеса пролежала 7 лет, другая - пролежала лет 15-17, пошла, получила государственную премию. Только надо уметь ждать. И эта пьеса пойдет. А вы защищаете то, против чего я выступаю, вы все преступники. - Ну, Виктор Сергеевич, ну что вы говорите, какие мы преступники… - Да, да, вы преступники, потому что вы защищаете зло. А раз вы защищаете зло, вы преступники. - Ну, Виктор Сергеевич, ха-ха-ха, хи-хи-хи… Потом время переменилось, пьеса действительно пошла, но еще до этого подходит один из них и говорит: «Ты меня извини, ну сам понимаешь…» Другой подошел: «Виктор Сергеевич, ради бога извините меня, но положение обязывает». Один критик нехорошо написал обо мне – не о пьесе, а обо мне. Это по другому поводу: «Как мог Розов идти хоронить Сафронова?» Был такой драматруг Сафронов, был он другого направления - политизированного. Но это был коллега. Конечно, я пошел хоронить. Вечером звонит мне вдова его и плачет: «Виктор Сергеевич, спасибо вам, что вы моего Толечку ходили хоронить...» Вот что за человек такой, который написал и упрекнул меня в том, что я пошел на похороны? Разные люди. В общем, жизнь была богатая и интересная, хорошая. Удивительно, что пьеса, мною написанная теперь уже более 50 лет назад, вдруг получила второе дыхание во МХАТе у Дорониной. Я не знаю, как сейчас, я давно не был на спектакле, но раньше зал был битком набит и преимущественно молодежью. Слушают прекрасно и аплодируют там, где надо, и смеются там, где надо. Входят в зал они какими-то шпанятами, а выходят одухотворенными людьми. От примитивной простой пьесы «Ее друзья». Для меня это чудо. 2001 г. // По материалам программы «Экология литературы» |
