Адабашьян Александр. Острова


	Главная		История		Руководитель		Солист		Репертуар		Гастроли		Фотоальбом		Пресса о нас		Партнеры

Адабашьян Александр. Острова

Александр Адабашьян:

Я, как и Василий Иванович Чапаев, университетов не кончал. Все мои профессии начинались с подмастерья. Художником начал работать вместе с Ириной Викторовной Шредер. Очень хорошая художница. Я начинал с ней работать, не имея ни малейшего представления об этой профессии. Все происходило в процессе собственной деятельности, под присмотром. Тоже со сценарными делами. Я никогда ничего не писал. Не знаю, из каких соображений Андрон Кончаловский пригласил меня к работе над сценарием? Это была заказная работа для Средней Азии. Начинал крапать, а он мне терпеливо объяснял, почему это никуда не годиться, а я ему пытался объяснить, почему это замечательно. Даже не знаю, есть ли у меня конкретное отношение к себе, как к кинематографическому объекту. Не знаю. Вообще, режиссер, на мой взгляд, это не профессия, а склад характера. Я себя режиссером и не считаю. Собственно, я им и не являюсь. Я по профессии художник. Никакого систематического режиссерского образования у меня нет.

Режиссер должен быть, прежде всего, лидером и человеком, абсолютно уверенным, что его видение мира единственно правильное. Каждой своей картиной он должен закрывать тему. Снял картину о любви - все! Больше снимать не надо никому. Тема закрыта. Настоящий режиссер это тот, кто может загнать сто человек массовки в ледяную воду. А потом посмотреть и решить - «нет, лучше мы на берегу снимем», - после того как они в воде полчаса просидели. А я очень горжусь тем, что за бытность мою художником, ни одного дерева не спилил. Просто так. Все время предлагал камеру переставить. Ничего не ломал, ничего не крушил. Настоящий режиссер - это человек, который не жалеет ни своего ни чужого здоровья. Про таких потом рассказывают. Причем интересно, что людям это нравится. На площадке все скулят, а потом с восхищением вспоминают: «Вот это был режиссер, вот это я понимаю!» На морозе 14 часов снимаем крупный план артиста, который можно было снять во дворе гостиницы, но… Это режиссура. Я под это определение режиссера никак не подхожу.

Самое сложное и самое интересное, на мой взгляд, это руководить эмоциями зрителей. Но ни в коем случае не загадывать им ребусы, которые они должны разгадывать, чтобы это все шло исключительно через голову, через мозг, через расшифровку. В этом смысле изобразительное искусство чрезвычайно помогало и это моя первая профессия, по которой я закончил Строгановку. Кроме того, помогала в том плане, что, допустим, эскизы к картине очень часто делаются такие поэтические. Условно: летит по небу трактор. Такой поэтический образ, деревня такая. Синяя трава, оранжевые деревья, в пруду лошадь плывет ногами кверху. Вот такой образ деревни. А как это все снимать - это уже другой разговор. Мучайтесь сами. Допустим, всегда было с Юрой Богатыревым интересно в этом смысле работать. Потому что он сам как художник начинал, поэтому нам с ним всегда было легко и интересно. Замечательный артист. В картине «Родня» мы придумывали, что у него в карманах. Это никак не видно. Он ничего оттуда не вынимает никогда. Но для самочувствия это чрезвычайно важная и полезная вещь. Он играл Стасика. Юра ходит по коридору и говорит: «Слушай, я понял, как его надо играть, я понял, кто такой этот Стасик. Он - хмырь!» От этого хмыря у него все и пошло. У него такая была рубашка с накладными карманами навыпуск. Мы придумали, что там у него будет резиновый кошелек для мелочи, который, если его с двух сторон сдавливаешь, открывается. Потом ручной эспандер для кисти, пластмассовый, единый проездной билет и пропуск в одной пластмассовой коробочке, ключи с брелоком. Это был его набор в карманах. Он замечательно с ним существовал.

Картины, на которых работал совершенно для меня, как для зрителя, недоступны сейчас. Не могу их смотреть отстраненно, как смотрел бы другое кино. Все время вспоминаю, что там было в этот момент, кто, где стоял. Надо бы от этого со временем абстрагироваться, но невозможно. Помню в «Пяти вечерах» сцена, когда Тимофеев приходит к Тамаре, которую Люся играла Гурченко. Она снималась одним длинным куском, там было 12 дублей. Все дубли были из-за меня. Я на этой же картине был художником и приезжал к восьми утра, бегал там по студии как заяц, а потом настал момент, когда я превратился в артиста. С утра машина за мной приезжала, но уже не к восьми, а к десяти. Сначала в гримерную. Прихожу на площадку. Там все копошатся: «Вы идите отдыхайте, у вас еще есть десять минут, попейте кофе». Сажусь в кадре. Даже картиночку над головой поправить не разрешили. Но эта райская жизнь продолжалась всего несколько дней. Потом кончились эти мои тимофеевские эпизоды. Опять я стал художником. Опять к восьми утра. Уже никакого тебе гримера и чая, и кофе, никакой машины за тобой. Так до 10 вечера.

С Михалковым было работать совершенно замечательно. С Никитой мы честно писали вдвоем. Обговаривали два эпизода. Один писал он, другой я. Потом сходимся вместе. Я читаю свой замечательный. Он читает свой, никуда не годный. Мы начинаем собачится по этому поводу. Потом находится какой-то компромисс. Иногда болезненно, иногда эти свары переходили на личности. Поэтому есть сцены, что написаны стопроцентно им, а есть - стопроцентно мной.

Когда началась наша перестройка, я думаю, что все силы, которые в стране оставались, надо было бросить на образование. На школьное, прежде всего. Все компьютеры, и автомобили, которые остались – на них надо было посадить профессоров и академиков и назначить им максимально возможные оклады, чтобы они преподавали в школах. Чтобы физику вели доктора наук, чтобы спортом с детьми занимались мастера спорта. Тогда бы за эти 10 лет уже бы выросло другое поколение. Я думаю, что это была бы та самая национальная идея, под которой кто угодно подписался бы. А потом я тоже самое предлагал сделать с кино. Вместо того, чтобы снимать наши малобюджетные картины, массу этих псевдоамериканских подделок. Вместо этого все остатки сил и средств бросить во ВГИК. Мастера вместо того, чтоб для собственного прокорма, снимать что попало, могли бы там за колоссальные деньги преподавать. Кинуть туда всю оставшуюся технику. Наверное, уже выросло бы не одно, а два поколения, которые бы лучше нас нашли выход из этой критической ситуации. Так что разговор не о нехватке идей. Идей-то навалом. Нет одной - общей.

Наше кино сейчас переживает долгий затяжной кризис, который влился в общеевропейский кризис кинематографа, совершенно задавленный прессом американцев, которые первыми поняли что кино - это индустрия. Вообще, кино – это, все-таки, не совсем искусство. Потому что если сравнивать его с литературой, с живописью, с театром, с балетом, с музыкой, все-таки все они, являясь естественным следствием человеческой потребности в самовыражении, требуют минимальных средств для этого. Музицируя, вы можете просто орать во все горло, петь, отбивая такт палкой по канистре. Стихи вы можете писать, сочинять просто в голове. Рисовать вы можете углем на стенах пещеры, что до сих пор замечательно существует. А если из кино вынуть две конкретные вещи: пленку и камеру, - то оно престает существовать. Его просто нет. Оно распадается на те составные элементы, которые уже существовали до него. Поэтому кино обречено брести вслед за техническим прогрессом. Сейчас уже электронные носители куда более совершенны, чем пленка, значит, все это будет переходить туда. Все эти виртуальные возможности будут заменять традиционный способ съемки, фанерные декорации, костюмы, наклеенные бороды. В конце концов, лет через пятнадцать, каждый, дома на своем компьютере, сам будет сочинять себе картины, в которых Мерилин Монро, Юрий Никулин и Чарли Чаплин функционируют, как им это заблагорассудится. Останется только одно необходимость – сочинять истории.

Все, что сейчас происходит в кино, это третья мировая война. У Пирогова, хирурга великого, замечательная была формулировка, он писал, что «война – эпидемия травматизма». Это определение профессионала. Я говорю, что война – это эпидемия насилия. Как, откуда эпидемия начинается неизвестно. Потом уже смысл подкладывается, что обострились противоречия, а на самом деле это эпидемия. Это не моя глубокая мысль. У Толстого еще есть в «Войне и мире» замечательное рассуждение как во Франции появился никому не известный маленький лейтенантик. Причем тогда не было ни кино, ни телевидения в обычном понимании, так что харизма его была в большей степени абстрактная. И эти маленькие французики, которые и в глаза его не видели, вдруг бросают свои домики и семьи, хватают ружья и топают за ним по всей Европе, в том числе идут в Россию о существовании которой они даже не знали. Грабят, убивают, потом их тоже грабят, убивают, мерзнут, возвращаются обратно. И все вдруг заканчивается и уже в 1814 году, когда войска российские вошли в Париж. Замечательно опять все подружились, французы стали ездить в Россию как ни в чем не бывало. Вот прошла эта вспышка эпидемии и все. Или войны с Пруссией, с Германией. Сколько лет существовала Россия с Германией, столько лет воевала. А в промежутках дружила. Немцы ездили в Россию, а русские в Германию, восхищались порядками. Чуть позже стали ездить туда философию изучать, Гегеля, университеты. Опять война, потом она заканчивается, опять дружба, техническое сотрудничество, опять война, сейчас опять дружим. Ничего нельзя сделать. Неужели вы думаете, что кино, театр, литература в состоянии на что-то повлиять. Сколько существует кино, сколько существует музыка, литература, все сеют разумное доброе вечное, но восходит ровно тоже количество, которое восходило в Древней Греции, ничуть не больше и такое же количество сорняков. Серийный убийца пошел в музей, после этого выкинул пистолет в реку, стал заниматься благотворительностью. Нормально - жизнь продолжается.

Процесс важней всегда, чем результат, что бы там ни говорили. Даже если ты работаешь на результат, все равно процесс важней. Поэтому воспоминаний больше о процессе. Гончаров говорил: «Счастье - это когда получается». В самой ерунде это может быть, в самой мелкой работе. А потом аплодисменты, цветочки на сцене. Честно скажу, даже не помню, когда я ходил по каннской лестнице, когда я раскланивался на сцене Ла Скала. Во всяких жюри всяких международных фестивалей бывал. Не это вспоминается. От каждой картины сразу вспоминаются не минуты триумфа, а какой-то момент из съемок. «Мадо» мы в деревне снимали. Сразу вспоминаю эту деревню. Жара, три гостиницы, два ресторана в деревеньке. Такая маленькая французская деревня. И только через шестой, восьмой слой воспоминания доберешься до Канн. Вообще никогда не задумываюсь о своем месте, и чувства ль добрые я лирой пробуждал, и памятник себе воздвиг. Ничего такого. Такого масштаба мысли, слава Богу, не посещали. Есть дети, есть внук. Это я думаю единственный памятник, который я мог бы себе поставить. Не с меня началось, не мной кончится.
(По материалам программы «Острова»)

10 августа день рождения художника, режиссера и сценариста Александра Адабашьяна. Именинник сам представил себя в программе «Острова» 10 августа 2005 (в 20:40), в этот же день был показан художественный фильм «Избранные» с участием Леонида Филатова и Татьяны Друбич (в 21:20).