Гудзенко Семен. Пламя памяти


	Главная		История		Руководитель		Солист		Репертуар		Гастроли		Фотоальбом		Пресса о нас		Партнеры

Гудзенко Семен. Пламя памяти

«Фронтовики в карманах гимнастерок носят странные вещи, - писал в антологии «В начале было Слово» Евгений Евтушенко. - Немецкие губные гармошки, трубки, офицерские нашивки или кусочки свинца, вынутые из собственных ран ловкими руками хирурга. Это не талисманы. Это вещи, которые, как искры, воспламеняют память. И начинаются долгие правдивые истории. Летописцем, спасшим в своих армейских записных книжках много таких "правдивых историй", хотя это трагически… по сравнению с тем, чего он не успел написать, был киевлянин, украинский еврей, русский поэт Семен Гудзенко».

5 марта со дня рождения Семена Гудзенко исполнилось 85 лет. В этот день в 17:15 была показана чтецкая программа «Нас не нужно жалеть». Фрагменты писем и дневников поэта читал Валерий Абрамов. Звучали стихи «Мое поколение», «Мы не от старости умрем», «Перед атакой», «Подрывник», «Трава», «Послесловие 45-го года».

Евгений Евтушенко:
В 21 год прямо с ифлийской скамьи (ИФЛИ – Институт философии, литературы и истории – прим. ред.) он ушел добровольцем в мотострелковый батальон, чтобы конечно же воевать за СССР вместе с тенистыми каштанами Киева, голубыми елями Красной площади, и за Пушкина, и Шевченко, и за Шостаковича.
Довоенного себя Гудзенко описал в замысле будущего романа: «Провинциал в ковбойке и широких парусиновых брюках. Рукава закатаны выше локтя, обнажены крепкие загорелые руки. Он приехал в Москву из теплого зеленого города Киева. Он мечтает быть поэтом».
От просто «мечтать» он начинает «быть». «Мудрость приходит к человеку с плечами, натертыми винтовочным ремнем, с ногами, сбитыми в походах, с обмороженными руками, с обветренным лицом…».

Весьма любопытно, как меняется тональность записей Гудзенко после доставшейся ему из первых рук истории о патефоне, до которой всех немцев он поголовно с презрением называл «гансами», а после нее ни разу так не назвал: «Интернационал». «Шесть немцев жили в одной избе. Трое уехали. Трое пришли. Велели хозяйке закрыть плотно окно и двери: "Давай патефон". "Ну, погибла", — подумала старушка. Завели громко пластинку. Они сели вокруг стола, вынули листочки бумаги и запели "Интернационал". Пропели весь. Один пожилой прослезился. Встали и ушли. Она их больше не видела».
Однако вот, например, одна запись, при которой я тяжело вздохнул: она мне напомнила меня самого в сталинские годы, молодого и порой такого криво спрямленного, что можно было никогда не разогнуться. «Шершунов — великолепный парень. Тоже ифлиец, но без червоточинки богемы и интеллигенции».
Вот так воспитывали тогдашних юношей — не такое уж самое плохое слово «богема» и благородное слово «интеллигенция» прямо подверстаны к слову «червоточинка».

Семену Гудзенко, смилостивясь, война дала еще восемь лет жизни после ее конца и догнала его в год смерти Сталина. Какие бы стихи он написал о Сталине после его смерти, можно только гадать. Но все-таки это имя ни разу не промелькнуло в его первой, пожалуй, лучшей книге «Однополчане», хотя в те годы это было редкостью. Илья Эренбург в 1943 году высоко оценил и даже переоценил возможности Гудзенко: «Он принадлежит к поколению, которое мы еще не знаем, книг которого мы не читали, но которое будет играть не только в искусстве, но и жизни решающую роль после войны».
Война оказалась самым счастливым временем в жизни этого поколения поэтов, ибо это были редкие годы, когда внутренний патриотизм сливался с государственным. Но мог ли совсем еще молодой Гудзенко, даже женившись на дочке генерала армии Жадова, чувствовать себя в безопасности, если сам его опекун-защитник Илья Эренбург был под угрозой ареста? В то время, когда шельмовали Зощенко, которым Гудзенко с таким наслаждением, по собственному признанию, зачитывался в госпитале, он и пикнуть не мог в его защиту — его бы в порошок стерли. Ужас был в том, что бывших героев делали трусами. В этом — отвратительность отношения к героям войны после войны.

Стихи Гудзенко и многих его фронтовых товарищей поскучнели, потеряли задор, горький вкус правды, стали «командировочными». Но, умирая от старых ран, он написал вырвавшиеся из глубины сердца настоящие стихи: «Жизнь мою спасали среди ночи в белом, как десантники, врачи». Он был, пожалуй, самым красивым поэтом, которого я видел в живых: чернобровый, с брызжущими жизнью карими глазами. Не верилось, что такой человек может вот-вот умереть. А он это знал, и многие тоже. Последний раз я видел его на стадионе «Динамо», в буклешной с искорками кепке, какие носили тогда мои любимые футболисты. Он негодовал вместе со всеми на судью, восторженно вскакивал с бетонной скамьи, и я заметил под его габардиновым плащом синие тренировочные брюки и спортивные кеды. Может быть, он сбежал на футбол из больницы?

Он заметил меня, узнал, хотя видел меня до этого только один раз, на ходу в ЦДЛе, да мало того что узнал, еще и процитировал мне мое четверостишие: От аллей Самотеки/ к своему переулку/ он в людской суматохе/ совершает прогулку…

«Самотеки-суматохи… Какая рифмочка-то, а!» — И лукаво, очень по-украински подмигнул мне… Он так и смотрит на меня до сих пор — с этим улыбчивым подмигом, хотя в глубине глаз таится грустинка — предчувствие, что война неумолимо догоняет его и не позволит ему самому осуществиться как поэту настолько, как это обещали его первые фронтовые стихи».

Стихотворения Семена Гудзенко на портале «Стихия»>>