Евтушенко Евгений. Беседы в программе «Графоман»


	Главная		История		Руководитель		Солист		Репертуар		Гастроли		Фотоальбом		Пресса о нас		Партнеры

Евтушенко Евгений. Беседы в программе «Графоман»

Пожалуй, Евгений Евтушенко – единственный поэт, не нуждающийся в представлении. Как бы не менялось отношение к его поэзии – от восторженного в 60-70-е годы, до более чем скептического в конце 90-х, его имя до сих пор способно собрать значительную по нынешним временам аудиторию – как это было весной 2002 года, когда на его поэтический вечер в кремлевском Дворце съездов пришло несколько тысяч человек.

Александр Шаталов: – Каждое лето Вы проводите свои творческие вечера в Политехническом музее? К чему эта традиция?

Евгений Евтушенко: – У меня контракт с Политехническим музеем на ежегодные поэтические вечера, которые должны проходить в день моего рождения 18 июля. Этот контракт действителен до 2019 года и я как честный человек его выполняю. В этом году Политехнический на ремонте и поэтому мой вечер пройдет в тот же самый запланированный день, но в зале Центрального Дома литераторов. Он будет называться «Политехнический в ЦДЛ».

– А не утомительно проводить эти вечера уже столько лет – наверное семь-восемь, да?

– Да, это будет 8-й вечер. Нет, не утомительно, тем более, что со временем все меняется. Вначале, когда я проводил такой вечер впервые, то в зал пришли в основном шестидесятники. Молодых лиц было совсем мало. Молодежь была тогда отвлечена разными более актуальными, как ей казалось, событиями. А потом аудитория постепенно стала молодеть. Это сочеталось и с тем грустным фактом, что много людей моего поколения уже умерли. Так или иначе аудитория стала молодеть… кстати, в Кремле в этом году проводился статистический опрос. Выяснилось, что семьдесят процентов зрителей были моложе 25 лет. Это феноменальный показатель. Тоже самое происходит в Политехническом. Бывает, что приходят бабушки и приводят своих внуков...

– Ваша программа за эти годы остается неизменной?

– Я никогда заранее не знаю что буду читать. Вы можете верить или нет. Ни я, ни Миша Задорнов, с которым мы вместе вели вечер во Дворце съездов, не знали что мы будем читать. Кстати, мы там сделали дуэт: вдвоем прочитали стихотворение «Граждане, послушайте меня...». Мы его первый раз срепетировали в перерыве. Мысль прочитать этот текст родилась спонтанно. «Давай, что-нибудь вместе прочтем, дуэтом?» – говорю я. – «А что?», - спрашивает Миша. – «Почему бы нам не прочитать «Граждане, послушайте меня...» Так вот и получилось.

– Кстати об этом вечере, на котором Вы выступали вместе с Задорновым. Вы не боялись, что он может сорваться?

– Страшно боялся. Причем это был бы не мой личный крах. Это был бы крах веры в поэзию и в ее необходимость. Крах читателей. Дело тут не во мне, точнее, не только во мне. Хочу я того или нет, но я становлюсь какой-то культовой фигурой и одним из немногих оставшихся в живых представителей плеяды шестидесятников, которая все-таки очень много сделала для истории литературы. 12 лет назад у меня в Кремле был тоже поэтический вечер. Вообще у нас вообще нет другого такого поэта, который мог бы в одиночку держать зал с таким огромным количеством публики. Я много выступал на больших аудиториях, читал даже стихи на иностранном языке, например, в Арена де Мехико я выступал перед 28-ю тысячами человек, целый вечер читая стихи и по-испански и по-русски.

– А у Вас какие-то секреты, с помощью которых Вы «завоевываете» аудиторию?

– Нет ничего кроме предварительного страха перед аудиторией и одновременно любви к ней. Это тоже самое, когда признаешься в любви кому-то. Тоже самое я ощущаю перед каждым вечером. Я вижу и люблю свою аудиторию. Конечно, в большом зале можно и потерять какие-то лица, но я ориентируюсь на некоторых людей, которых выбираю себе в слушатели и которые сидят разных концах зала… Я получаю от них обратный импульс, энергию, которая уже становится мною, моей волной и идет в зал. Мои зрители это... читатели моей души, моих порывов и они вместе со мной со-творцы каждого моего вечера. Это коллективное творчество.

– А бывали провалы?

– Как вам сказать... бывали провальные мгновения. Например в Перми. Это было года четыре тому назад. На вечер согнали, я бы сказал, силком, 400 или 500 ребятишек из местных школ. Они никогда (это уже новое поколение) не бывали на вечере поэзии. Никогда не слышали живого поэта. Они сидели, чавкали «чунгам», чтобы выглядеть по-американски... это слово знают все русские мальчишки, чтобы выглядеть «cool», крутыми парнями такими - нога на ногу. И я понял, что должен им что-нибудь рассказать. И рассказал о себе. Я рассказал, что такой же как они и очень фикстулял в свое время, то есть изображал, что мне ничего не интересно, изображал усталость от всех... в общем строил из себя образ, скрывая на самом деле свою собственную неуверенность. Я рассказал как меня исключили за хулиганство и за кражу учебника, который я на самом деле не крал... Думаю, они поняли что я один из них.

– Только выросший.

– Да, только выросший. И тут уже я взял их голыми руками. Перед тем, как начать читать стихи, я сказал: «Я знаю, что никогда люди не бывают так одиноки, как в подростковом возрасте и, если хотите знать, я сам себе еще кажусь подростком». Я прочел им самое простое свои стихотворение, очень доходчивое, которое сразу объединяет людей – «Со мною вот что происходит...» Они же никогда его не слышали. Для них это стихотворение было открытием. И все. Потом они уже были моими.
Точно такая же ситуация у меня была в Чили в прошлом году. Тогда у меня было выступление в Сантьяго де Чили на площади, где когда то пиночетовцы бомбили дворец Ла Монед, где убили президента Альенде. Он был моим другом и очень любил мои стихи. Для меня было огромной честью читать с балкона, с которого президент Альенде произнес свою последнюю речь. На площади было тридцать тысяч молодых людей и Пиночет был жив. Но уже стоял памятник Альенде на этой площади... правда, плохонький, у нас сейчас тоже много плохоньких памятников.
На следующий день меня повезли в школу к неисправимым детям. В такую же школу, в которой я учился когда-то в Москве, в 607-й, тоже для неисправимых. Из нее меня в свое время исключили. То есть меня исключили из школы для неисправимых. Вот что забавно.

– С Вами уже тогда не могли справиться...

– Да, даже там. Я сказал чилийским детям, что буду читать стихи об очень важном периоде их истории, о том что они не помнят, но что я хорошо знал, сказал, что прочитаю им о Сальвадоре Альенде. Я им объяснил, что если люди не интересуются историей своей страны, то это равнозначно неуважению к отцу и матери, потому что история – мать всех нас и что этот грех никогда не будет прощен Богом. Я говорил это искренне, я их не разыгрывал...
Стихи я читал по-испански. Я прочел сложнейший кусок из поэмы «Голубь в Сантьяго». Они сидели, как зачарованные, и слушали. Потом я им прочел о Чегеваре. Я сказал, что, мол, вот вы все носите майки с Чегеварой, а я разговаривал с ним 7 ночей с 12 до 4 утра, и я вам открою истинную тайну Чегевары. Детей надо заинтересовать, надо втянуть их в свою историю. Потом я уже читал все, что угодно, включая стихи о любви, и меня не хотели отпускать. Представляете, пять тысяч неисправимых школьников на окраине Чили. Это почти колония для потенциальных малолетних преступников. На самом, они такие застенчивые, мечтают о любви стараются выглядеть хуже, чем есть... в этом тайна подростков, вот и все. Я знал эту тайну, потому что в их возрасте тоже старался выглядеть хуже, чем есть на самом деле.

– Недавно в Москве состоялась премьера Вашей пьесы по мотивам Александра Дюма...

– «Три мушкетера» – моя любимая книга. Не только первая часть, но вообще вся история мушкетеров, включая их разочарованность в конце и неблагодарность власти к ним. Естественно, моя внутренняя тема легко совпадает с таким видением «Трех мушкетеров». Если хотите, это трагедия 60-х… Я хотел показать трагедию шестидесятников через мушкетеров. Почему, спрашивается, вообще эта пьеса не увидела нашей рампы? При Брежневе один очень знаменитый режиссер, главный режиссер театра стал объяснять говорить: «Вы что Женя, хотите, чтобы я на следующий день оказался на улице без работы?»
Потом пришел Горбачев, этот же режиссер сказал: «Женя, я член президентского совета. Все сразу заподозрят, что в короле ХIV вы изображаете Михаил Сергеевича. Все-таки и я и театр зависим от правительства.» Горбачева не стало, пришел Ельцин, я снова обратился к тому же режиссеру, он сказал, что теперь сюжет будет проецироваться на Ельцина. А потом мне сказали что это проецируется и на Путина тоже. В жизни у меня никогда не было персонифицированных намеков, но была большая проблема взаимоотношений талантливых людей, интеллигенции с властью. И я благодарен театру им. М. Н. Ермоловой, что они поставили мою пьесу. Что они поняли ее. Мы даже добавили для дураков, которые не поймут реплики, что современный Д’Артаньян восклицает. Эту роль замечательно играет народный артист Андреев, замечательный русский Д’Артаньян. Это то, что и надо было.

– Не смотря на возраст, Андрееву удалась эта роль?

– Они сейчас собираются показывать спектакль в Америке. В Америке Д’Артаньян должен быть американцем. То есть, в каждой стране он свой. Д’Артаньян – это вообще не национальность, это образ.
Мне пришла в голову такая шуточная реплика, переделка пушкинской фразы. В спектакле Д’Артаньян говорит: «Граждане Франции, действительно, давайте вспомним, наконец, что все мы – граждане, давайте любить друг друга, давайте чистить друг другу башмаки.»
«Дорогой Планше», – говорит он своему слуге, – «ты знаешь, не запылились ли твои ботфорты. Дай, я тебе их почищу». Он бросается к Атосу: «Дорогой Атос, дай мне твои сапоги», начинает бросаться ко всем. Потом говорит: «Граждане Франции, черт меня догадал с моим умом и талантом родиться во Франции.»
Ту самую знаменитую пушкинскую фразу, которая была написана на занавесе товстоноговского спектакля «Горе от ума», после чего спектакль был запрещен. Ну это, это как шутка моя была в последний момент сымпровизирована. И я благодарен одному из лучших критиков Косте Щербакову, который, кстати, в бытность редактором журнала «Искусство кино» единственный кто напечатал эту пьесу. Посмотрев спектакль, он мне сказал: «Женя, ты знаешь, о чем я подумал с грустью? О том, что это, пожалуй, единственный сейчас политический спектакль на театральной российской сцене.»
Да, это политический спектакль. Но это спектакль одновременно не только о политике, но и о любви. И несмотря на грусть и разочарованность мушкетеров, это очень жизнерадостный, раблезианский спектакль, в котором Портос, сидя в бочке с вином, пьет это же вино, в котором он сидит и приглашает посидеть с ним вместе чудесных девочек...

– Скажите, Вы себя воспринимаете больше Портосом, Д’Артаньяном или Арамисом?

– Всеми. Я тоже люблю и выпить и поесть. И вообще я люблю жизнь в разных проявлениях и поэтому какие бы удары на меня не сыпались, я все равно не теряю веры.

– Считается, что в молодости мы себя ассоциируем с Д’Артаньяном, в зрелом возрасте с Арамисом, то есть, каждый герой соответствует тому или иному этапу возраста мужчины.

– Я думаю, что во мне живут все герои этой книги.

– Одновременно?

– Сейчас во мне больше от Д’Артаньяна, но они все вместе живут во мне, и даже Портос. Почему нет? Я тоже люблю ломать большие куски мяса руками, я люблю очень кости есть... есть мясо с костями, чтобы они трещали на зубах. Зубы еще, Слава Богу, есть.

– У Вас выходит очередной том собрания сочинений. Это новые тексты?

– Да, работа над собранием была очень трудной, потому что здесь опубликованы совершенно новые тексты. Есть правка к таким дорогим для меня поэмам, как «Казанский университет» и «Братская ГЭС». Но эта правка только улучшила текст, это последняя редакция и я уже никогда не буду касаться этих поэм. К сожалению, убили человека, который спонсировал мое издание. Им был Виктор Яковлев, предприниматель. Это человек, который собирал живопись, который помогал литераторам, хотя это не относилось к его прямому бизнесу. Это был замечательный человек, о котором я обязательно напишу стихи или статью. Всего будет 8 томов. Это только стихов, а потом потихонечку будем издавать и прозу.

– Обращаясь к стихам, который войдут в это собрание, Вы не считаете некоторые из них устаревшими? Вообще, стихи стареют со временем или нет?

– Конечно, стареют. Маяковский был прав, когда говорил «Умри мой стих… умри как рядовой, как безымянные на штурмах мерли наши..» Хотя Пастернак сделал другое справедливое замечание - «Не разделяйте песен с веком, который их сложил и пел». Рассматривать стихи вне контекста истории нельзя. И только очень неосторожные, преступно неосторожные и бестактные люди, например, могут обвинять Маяковского, я читал такие обвинения, что якобы своими стихами, приветствующими еще не наступившую революцию, он якобы подготавливал 37-й год. Это недопустимая бестактность. Тот же Пастернак, совершенно другой поэт, написал дивные стихи о трагедии Маяковского: «Ты спал, постлав постель на сплетне, спал и , оттрепетав, был тих красивый двадцати двух летний, как предсказал твой тетраптих. Твой выстрел был подобен Этне в предгорье трусов и трусих...»
Я всегда хотел как поэт соединить в себе что-то от Маяковского и от Есенина. И я очень многому научился у Пастернака. Я учился у Пастернака не стилистике, стилистически он весьма далек от меня, но я учился у него исторической нравственности. Между прочим, «Доктор Живаго» был первым романом когда автор пытался соединить юношеские эмоции. Это была нравственно победа, потому что Пастернак, хоть и говорил, что «поражение от победы ты сам не должен отличать», у него просто нет было времени на то, чтобы отличать поражение. Он совершил великую победу и победу, принадлежащую его стране, русской литературе, потому что с этого романа началось крушение железного занавеса. Роман напомнил людям, что там, за другой стороной железного занавеса, живут люди, которые страдают, любят и думают о будущем. Он сделал Лару любимой героиней ХХ века. В разных странах столько новорожденных девочек были названы именем Лара!

- Желаю Вам успешных поэтических вечеров!

– Я не самоуверен, но почему-то мне кажется, что так оно и будет.

2002, июнь