Парщиков Алексей. Беседы в программе «Графоман»


	Главная		История		Руководитель		Солист		Репертуар		Гастроли		Фотоальбом		Пресса о нас		Партнеры

Парщиков Алексей. Беседы в программе «Графоман»

Алексей Парщиков: «Путь поэзии - от внешней формы к внутренней".

Алексей Парщиков получил известность в начале восьмидесятых, когда страна переживала очередной поэтический бум. Его яркие и образные стихи волновали и будоражили. Причем и волновали и будоражили часто потому, что метафоры, которые он использовал в текстах, были настолько непонятны читателям, что вызывали ошеломление. Вместе с Александром Еременко и Иваном Ждановым он составил ядро неформального объединения, которому критика дала название «метафористов». Спустя годы ситуация в поэзии изменилась и многие ранее непонятные тексты этих авторов ныне воспринимаются едва ли не как классические…

Александр Шаталов: – Недавно вышла книга, на обложке которой указано «Поэты-метареалисты: Александра Еременко, Иван Жданов, Алексей Парщиков». Давайте попробуем уточнить, что это означает - поэты-метареалисты?

Алексей Парщиков: – Это термин возник в середине 80-х годов. Поначалу авторы объединялись словом «метаметафора». Ввел это понятие Константин Александрович Кедров. В дальнейшем слово оказалось интерпретировано самим Константином Александровичем более индивидуально и стало зависеть от его собственных опытов в поэзии. Некоторые критики начали называть это течение метареализмом, что выглядело более нейтрально и по-видимому пришлось по вкусу Игорю Клеху, который составлял книгу, о которой идет речь. Важна приставка «мета» во всем этом.

– Получается, что термин «метафористы» сейчас воспринимается несколько упрощенным? Но когда вы начинали писать стихи, то вас называли именно так. То есть понятие «метафора» было важным и определяющим ваше творчество…

– Да, но метафора – это вообще только троп. Просто одна из образных фигур. В русском языке в родительном падеже все слова, все пары слов могут образовывать метафору: «ручка стола» или «ножка чайника» или любые иные сюрреалистические сочетания. Почему бы не говорить о метанимии, например, которая в XX веке более широко использовалась для создания экспрессивного способа выражения образов. Поэтому не так важно метафора или метанимия или какой-нибудь другой троп. В данном случае важна приставка «мета», обозначающая «за», за физической реальностью в данном случае. Речь идет не о сверхреальности как в сюрреализме, а именно «за», за внешней формой по направлению к форме внутренней, то есть форме невидимой.
«Блажен не видевший, но поверивший» сказано. Есть огромный соблазн воссоздать в воображении какую-то визуальную форму, увидеть то, что находится за оболочкой вещей, поэтому «мета»… Я сам называю это метаписьмо. Это более просто. А уж метафора ли это, или какой-то другой троп? Метареализм, наверное, звучит наиболее успокаивающее.

– В 80-е годы, а именно на это время пришелся ваш литературный дебют, было много других активно печатавшихся поэтов. Чем на твой взгляд ваше образное мышление или письмо отличалось от того, которое доминировало?

– Я думаю тем, что мы были сосредоточены на выявлении внутренней формы, не столько слова, сколько каких-то пространственных отношений. Нас интересовали вещи, о которых нельзя было сказать ссылаясь на уже известное. В это время появилось много нового в технологиях, появилось много смешного, появились вещи, которые требовали новых определений. Мы не хотели пользовать старыми терминами и простое осмеяние известных вещей нам тоже казалось путем очень частным. В общем, мы стремились, как мне кажется, к большей универсальности...

– Давайте сделаем такую наглядную агитацию. Давайте я попрошу Вас сейчас прочитать одно стихотворение из этой книги. И наши телезрители сумеют реально представить, что такое метаметафора или метареализм.

- Я прочитаю небольшое стихотворение, описывающее городской пейзаж. Называется оно «Тренога».

На мостовой, куда свисают магазины,
Лежит тренога и, обнявшись сладко,
Лежать зверёк нездешний и перчатка
На черных стёклах выбитой витрины.
Сплетая прутья, расширяется тренога
И соловей, что круче стеклореза
И мягче газа, заключён без срока
В кривящуюся клетку из железа.
Но, может быть, впотьмах и малого удара
Достаточно, чтоб выпрямившись резко,
Тремя перстами щёлкнула железка
И напряглась влюблённых пугал пара.

Трудно сказать, где здесь метаметафора. Важно, что здесь, как мне казалось, я могу показать то, что не очевидно. И вернуть этому неочевидному какую-то визуальную пластичность.

– По большому счету трудно сказать, что в этом стихотворении есть начало и конец. Нет фактически ярко выраженного сюжета, то есть стихотворение, как вы говорите, ни о чем. Да?

– Оно не то что, не о чем. В нем нет прямого высказывания. То есть я ни на чем в нем не настаиваю.

– «Коммунисты вперед!» – это не для вас?

– Безусловно. Это чисто эпический взгляд на то, что происходит. В моем же тексте нет никакого «личной» оценки. Это абсолютно суверенные предметы, которые попались мне на глаза в тех или иных сочетаниях. И они, как мне кажется, могут сами себя показать. Мне важно, что они «говорят», а не что говорю я. Я не много могу сказать.

– Как сложилась ваша жизнь после того, как вы стали жить за рубежом?

– Я живу в Кельне. В Амстердаме находится моя работа. В принципе, я работаю через Интернет, и поэтому могу находиться где угодно, хоть в Монголии, лишь бы мог подключиться к сети. Но мне нужна еще библиотека для того, что я делаю.
После того, как я получил степень в Стэндфордском университете в Калифорнии, достаточно бесполезную для карьеры, я не стал продолжать никаких академических занятий, а переехал сначала в Швейцарию, затем в Кельн. Но нашел работу, как ни странно в Амстердаме. Я комментирую стихи по-английски для культурного объединения, которое называется «Артра». У них есть проект создания сайта - «стихотворение в день». Они большие индивидуалисты, голландцы. Они сказали, что доверяют мне и если я буду говорить, то, что хочу и брать тот текст, который мне нравится, то они останутся довольны моими комментариями. Теперь такую антологию я и готовлю.

– А как стихи? Ведь есть такое мнение, что поэту, живущему в эмиграции, и вне языкового контекста, сложнее работается.

– В эмиграции может быть. Я никогда не жил в эмиграции.

– Ну, эмиграция – это уже долгое пребывание в иной языковой среде…

– Эмиграция – это сильное психологическое давление, невозможность вернуться - все формы железного занавеса. Я этого уже не застал. Я живу в таком глобальном мире, в котором также живешь и ты, также живут все наши друзья. Мы живем в общем, едином континууме знаков. Ты часто бываешь за рубежом и знаешь, что окружающие тебя мессаджи, знаки те же самые, что и в Москве, не очень отличимы.

– Но пишется?

– Существует мнение, что отсутствие родного языка каждый день в ушах, наоборот отчищает и настраивает слух. Может быть, в этом есть какая-то правда. Со мной получилось так, что я не очень много хочу слышать. Может быть, это с возрастом связано. Может быть, я больше читаю сейчас, чем говорю, может быть, я не такой социальный, как был когда-то… Я и в России нашел бы какое-нибудь место подальше от радиоприемника и телевизора. Под Полтавой в свое время, когда я завел этот хутор – цель была та же - относительное одиночество с сохранением контактов и всей тусовки, всех друзей. Я не думаю, что есть какой-то конфликтный момент сейчас. Некоторые переживают это, кто-то начинает заниматься прямой журналистикой, непосредственным ответом на то, что происходит. Я на такой скорой помощи не работаю.

– А удается следить за тем поэтическим действием, которое происходит у нас в стране? На западе, как я понимаю, поэзия уже давно находится на периферии читательского внимания. А у нас вдруг крупное издательство выпускает книгу стихов приличным тиражом…

– Благодаря Интернету сейчас все возможно. Связь не потеряна. Все журналы, которые я хочу, можно найти на сайтах. Кроме того, сейчас настолько прозрачны перемещения, и так много гостей-друзей, и так часто я здесь бываю, а мои друзья бывают там, что я не чувствую себя вне контекста. Наоборот, общение становится более отфильтрованным. Конечно, информационного голода сейчас нет совсем. Может быть, в начале 90-х я это еще ощущал.

– Что-нибудь нравится в поэзии, стихи каких-нибудь молодых авторов?

– Мне их сложно читать. Я привык к большей точности и ощущению большей необходимости положения слова в тексте по мере чтения. Мне кажется, что те тексты, с которыми я сейчас встречаюсь, необязательны. Я ищу большей перфектности. Не могу сказать, что сильно зажигаюсь от того, что сейчас происходит. Кроме того, у меня существует много чтения и помимо стихов. А может быть поэзия сейчас в чем-то ином и просто меняет свои формы.

– Сейчас планируется выпуск книги, проиллюстрированной твоими фотографиями. Я не знал, что ты увлекался фотографированием.

– Я фотографировал, сколько себя помню, сколько была камера. Как раз она и исполняла роль внешнего наблюдателя в компании. Мы фотографировали друг друга. Сергей Шерстюк, художник, мой друг, он использовал внутренне сюжеты для своих работ в то время. Книга, которая должна скоро появится, связана с текстом Николая Климантовича. Я не знаю, еще как она будет развиваться. Возможно тот ряд фотографий, на котором мы остановимся, будет не иллюстрировать книгу, а вести свою линию. Фотография – это то, что не противоречит ничему. И потом, сама мистика фотоаппарата удивительна. Фотоаппарат видит быстрее, чем мы. 1/500, 1/250 и так далее. То есть, на много быстрее.

– Может быть фотография является иной… поэтической формой. Недавно в Москве проходила выставка фотографий Бодрийяра, философа, который с помощью фотографий пытался наиболее емко проиллюстрировать свои умозаключения.

– Да, его снимки более иллюстративны, чем мои. Мои несколько эмпирические. Я проще отношусь к фотографии, чем Бодрийяр. Он теоретик фотографии. Я всегда понимаю, что камера видит другое, чем я. Я всегда удивляюсь, когда проявляю пленку. Я люблю сам проявлять, сам печатать, во время этих процессов проявляются совершенно другие отношения. И в лицах, и в расположении света. Возникает еще один мир, который, оказывается, был здесь, где и я был тоже. Для меня это исследование совпадений. Что такое совпадение, что такое событие. Для фотоаппарата событие – это одно. Для меня иное. Когда я смотрю через какое-то время, то обнаруживаю нечто третье. Возникает конфликт, я могу об этом говорить, начинаю об этом рассказывать, так возникает рассказ, а затем возникает заинтересованность.

– Когда-то Пастернак писал о божественной простоте. Твои стихи достаточно сложны для чтения, для восприятия современными читателями. Может быть, через фотографию ты тоже идешь к наиболее локальному выражению своих мыслей и тогда этот термин «метареалисты» – останется только данью истории?

– Безусловно. Это слово всего лишь ключ к пониманию текстов разных авторов – Еременко, Жданова и вашего покорного слуги. Например, у меня есть книжка «Итальянские герметики», рассказ о том, почему они объединились. Метарелизм никогда не имел никакого манифеста. Просто это такой культурный акт. Тем более что мы объединены дружбой, общей судьбой.

– Алексей, давайте попытаемся прояснить, чем отличаются стихи Еременко, Жданова и ваши. Вы все довольно разные авторы.

– Прежде всего, все поэты отличаются своими мирами. Еременко создал мир, в котором особый интерес проявлен к тому, что сделал человек своими руками. Мы созданы природой, и сами создаем какую-то другую природу. Она находится в определенном социуме. Что с ней происходит? Это мир артефактов. В этом смысле Еременко близок к людям и художникам, который интересуются новыми технологиями Мэтью Барли, например. Ваня Жданов наиболее медитативный и интровертный поэт. Его интересуют мифология и психология – такие вещи, которые он пропускает через собственное переживание, иногда очень трагическое. Что касается меня, я ничего могу сказать.

– Можно сказать, что один – своеобразное «дитя» НТР и новых технологий, а Жданов – это интровертный, психоделический поэт.

– Безусловно. Меня же интересует более эпический, отстраненный взгляд на то, что происходит и с моими друзьями и со всеми нами. Но я не могу сказать о себе более определенно что-нибудь.

Беседовал Александр Шаталов