|
|
|---|
 |
||||||||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
 |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|||||||||
|
||||||||||||||||||
 |
||||
|
Рейн Евгений. Беседы в программе «Графоман»Пожалуй на сегодняшний день Евгений Рейн – один из самых авторитетных современных поэтов. Слово «авторитетный» звучит несколько казенно по отношению к Евгению Борисовичу. Он – один из самых известных, можно сказать – самых любимых... «Волшебным хором» называла Ахаматова четырех молодых поэтов, которые окружали ее в последние годы – Наймана, Бродского, Бобышева и Рейна. Они вошли в поэзию минуя эстрадную популярность и даже, можно сказать, вопреки ей. Первая книга Рейна «Имена мостов» вышла лишь в 1984 году, когда автору было далеко за сорок.Александр Шаталов: – Сейчас многие говорят о новаторстве поэзии, о новаторстве Пастернака, в частности. А в чем это выражалось на Ваш взгляд? Евгений Рейн: – Он сделал в русской поэзии необходимый шаг следом за мировым развитием искусства. То, что уже было охвачено живописью, – импрессионизм; то, что уже проявилось в музыке – например, Скрябин. Пастернак все это внес в поэзию – ощущение эмоций, связи с природой, и вместе с тем изменил для этого сам стих: метафору, рифму. Его ритмы как бы захлебываются, как весенние дожди. Он, безусловно, один из самых значительных новаторов русской поэзии, на мой взгляд. – То есть получается, что поэзия развивается по двум параллельным направлениям, массовому и элитарному. Например, Велимир Хлебников, безусловно, для массового читателя менее интересен, чем Сергей Есенин? – Я согласен, но в самой поэзии нет четких границ разделения. Там Пастернак как-то связан с Хлебниковым, Хлебников связан с Мандельштамом. Конечно, существует публицистическая лирика. Некоторые стихи Маяковского, который при этом оставался великим поэтом, или стихи Демьяна Бедного, который великим поэтом не был, но был доступен массе и неплохо владел стихом. Внутри же самой сферы поэзии отношения, как мне кажется, иные. Хлебников породил обэриутов, футуристы ушли в Маяковского и оттуда в советскую агитку, уже мало, на мой взгляд, интересную. Так что до некоторой степени поэзия герметична, но, конечно, имеет выход на какого-то читателя. Вообще без читателя представить поэзию все-таки невозможно. – А как на Ваш взгляд развивалась поэзия середины и конца ХХ века? Мне кажется, что она сначала отталкивалась от поэзии Серебряного века, а потом пыталась найти уже свои формы воздействия на читателей. – Справедливо. Даже если судить по моему опыту. Я и мои ленинградские друзья были связаны с Серебряным веком. Когда-то Жирмунский написал знаменитую статью «Преодолевшие символизм», вот о нас можно было бы сказать, что мы – преодолевшие акмеизм. Но вместе с тем я видел и остатки футуризма, и каких-то последователей обэриутов. Там, в моем поколении, было человек 15 поэтов, которых я ценю, которые, безусловно, даровиты. Теперь-то мы все несколько отстали от поэзии, например... Пригова, Рубинштейна. Но я не жалею, мы были естественные поэты, мы стали на плечи тех, кто был нам ближе и дороже всего - Ахматова, Ходасевич, Мандельштам. – А почему Вы считаете, что Вы отстали от поэзии Пригова. И вообще, то что пишет Пригов – это поэзия ? – Это сугубо эксперимент, но все же Пригов числится по ведомству поэзии, и привлекает большое внимание критиков. Я совершенно на это не сетую. Мне вообще иногда кажется, что где-то, так сказать, за нами идет некая пограничная черта, после которой поэзия принимает другие формы, что-то такое кибернетическое, что-то крайне условное. Она уже не эмоциональна, и не передает душевный опыт, а скорее отражает игру каких-то мозговых извилин... но может быть это такой период, и он законен. Мы это узнаем только спустя какое-то время. – Один из терминов, который определяет постмодернизм – игра. Постмодернизм отсылает читателей к поэтам предшествующим, писателям предшествующим, или художникам предшествующих поколений. Может быть, просто время постмодернизма проходит? – Действительно, больше ничего ждать от постмодернизма. Нужна еще одна идея какая-та, или не одна. И она появится. Кто, например, мог бы во времена Голенищева- Кутузова, Льдова, Фофанова, понять, что еще год-два остается до символизма, до Брюсова и Бальмонта? Кто ожидал, что потом произойдет такой вот невероятный ледоход русской поэзии? – Я знаю, что Вы сейчас ведет семинар в Литературном институте? Чувствуется ли по этим молодым юношам и девушкам, которые поступают в институт, что из них получится такой ледоход? – К сожалению, я на примере своего семинара такого «ледохода нового пути» не вижу. Это интеллигентные люди, иногда они пишут, я бы сказал, симпатичные стихи. Большинство из них эпигоны Бродского. Кто-то что-то себе выискивает в Серебряном веке, причем иногда довольно изысканно. Какая-то девочка подражает Гипиус. Есть у меня молодой человек, который пишет а ля Ходасевич. Я пока не вижу этого нового потока, он будет обязательно, но в каких-то еще непредсказуемых формах, мне кажется. – В свое время даже Державин писал стихи на случай, на случай, например... восшествия на престол. Это форма традиционная для русской литературы. Вы писали стихи на случай? – Писал, писал... Правда, смотря что считать случаем. На всякие политические события я не писал, хотя это было широко распространенно в советской поэзии. Накануне какого-нибудь Дня танкиста звонили поэту и он через час читал стихи о танкисте. Я писал на дни рождения. Мы часто писали вдвоем с Иосифом Бродским. И написали, наверное, больше десятка таких шуточных стихотворений. Их даже опубликовал Яша Гордин где-то в Ленинграде... Но вообще сам Бродский был гений этого дела. Я много раз видел, как он моментально – особенно, инскрипт, надпись на книге – моментально, пять-десять минут, и создавал замечательны экспромт. Иногда стихи, иногда прозу. Я привозил в подарок книгу от Бродского Собчаку. Он одну книгу задумался, и надписал: «Городскому голове от городского сумасшедшего»... Что довольно смешно. – Если бы Вы сейчас входили бы в литературу, отчего Вы бы отталкивались? – Это трудно сказать. Если бы сейчас мог вернуться в свою молодость, то прежде всего занялся бы изучением языков. Мне кажется, драгоценна прививка какой-либо культуры, западной, или даже восточной – в Китае, Японии была великая поэзия. Я думаю, что поэзия Бродского во многом замечательна тем, что он воспользовался опытом английской и американской поэзии. Тут уже слишком истоптано, слишком много людей на этом лугу паслось. Чисто умственно, теоретически, почему бы не скрестить русскую поэзию с испанской, или с какой-нибудь негритянской? – С негритянской было бы неплохо, уже один раз скрещивали, Пушкин получился... – Да, хорошее замечание. – Я знаю, что у Вас недавно вышли 2 поэтические книги, может быть, сейчас готовится новое издание? – Да, учитывая некие оплошности вышедших книг, там нет дат, нет библиографии, сейчас я делаю книгу для издательства «Независимой газеты». Она будет довольно полная, я постараюсь сделать так, чтобы она была издана дисциплинированно, в каком-то приближении к академическому проекту. – Обращаясь сейчас к старым стихам, не хочется иногда переписать, отредактировать, дать новое название? – Это очень интересный вопрос. Это ведь старый спор Брюсова и Бальмонта. Брюсов считал, что старые стихи можно переписывать, а Бальмонт, что ни в коем случае, что они являются детьми какого-то мгновения, которое повторить невозможно. Я стою где-то на пол-дороге в этом споре. Переписать стихотворение, мне кажется, нельзя. Но как-то довести до точности, найти более тонкий эпитет, найти, быть может, более точную, более интересную рифму. Я этим всегда занимаюсь, всегда. И это очень интересное занятие. Оно, может быть, даже более интересно, чем сам акт сочинения. Работа по шлифовке, она мне очень симпатична. Ввиду того, что у меня полно времени, я этим и занимаюсь. – Одна из самых популярных ваших книг называлась «Мне скучно без Довлатова». Это книга свободных, я бы так сказал, воспоминаний и о близких , и о тех, с кем общался, даже не воспоминаний - размышлений. Считается, что вы один из тех сегодняшних писателей, который знает буквально все, помнит все, и даже то, что, как шутят ваши друзья, даже не с вами происходило. Эта книга будет переиздана? – Да, она будет довольно сильно переработана, будет добавлено листов 7- 8 текста, я не называю из соображения, так сказать, лишней суеты название издательства. Она уже, я бы сказал, на подходе. Я – человек суеверный, и ничего другого говорить не хочу, но это будет такой увесистый том. Может быть, там даже будут какие-то цитаты из моих стихов. Я решил, чтобы она все-таки была воздушней, чтобы это были воздушнее пути, не один кирпич прозаического текста, а что-то еще со стихами связанное. – А скажите, мемуаристика имеет право на домысел, или все-таки в основе воспоминаний должны лежать только факты? – Я склоняюсь ко второму. Я сам столкнулся, не хочу называть фамилии, с воспоминаниями, где много чего переврано, и переврано в угоду сиюминутной ситуации. У человека не сложилась карьера, у человека не хватило дарования, и он начинает оплевывать какие-то молодые годы. Иногда это отвратительно. Он блюет желчью, простите меня за это выражение. Я считаю, что фактически мемуаристика должна быть достоверна, но некую долю беллетристики внести можно, потому что память ведь очень магическая вещь. Она не помнит все подряд. Она помнит какие-то вспышки определенные. – А смотрите, «Роман без вранья» Мариенгофа, это, пожалуй, лучшая мемуарная книга о Есенине, которая в свое время была даже запрещена, вместе с тем это – все же и именно роман... – Да, совершенно справедливо. Это тем более любопытно, Александр, что он же издал и другую книгу воспоминаний под названием «Мой век», гораздо более скучную, но, видимо, более достоверную. – То есть Вы пока пытаетесь немножко оставаться в рамках фактов? – Да, да... Пытаюсь. 2002, июнь |
