Козлов Алексей: «Я - композитор, играющий на саксофоне и сочиняющий мелодии непосредственно во время исполнения»


	Главная		История		Руководитель		Солист		Репертуар		Гастроли		Фотоальбом		Пресса о нас		Партнеры

Козлов Алексей: «Я - композитор, играющий на саксофоне и сочиняющий мелодии непосредственно во время исполнения»

13 октября 2010 года исполнилось 75 лет композитору, саксофонисту и джазмену Алексею Козлову. О своем творческом пути музыкант рассказывает в программе «В вашем доме» (14 октября в 17:50).

«Я бы хотел коснуться такого понятия, как джаз, - говорил Козлов в программе «Линия жизни», гостем которой он был. - Сейчас есть уже два понимания этого слова. С одной стороны, это традиционное американское искусство, которое распространилось по всему свету и существует сейчас в виде джазовых стандартов. То есть таких приемов игры, которые и являются как бы джазом. И вот те, кто выходит за эти стандарты, они выпадают из этого понимания джаза и попадают куда-то еще. И это на протяжении всей истории джаза происходило постоянно. Когда появился свинг, его джазом не считали. Затем появился би-боп... В 40-е годы уже многие критики сказали, что джаз кончился на Луи Армстронге, на Диксиленде. Потом Чарли Паркера и его последователей все-таки признали джазом. Затем появился Орнетт Коулмен и Санни Бопер, - те, кого еще недавно джазом не считали а называли китайской музыкой. Говорили, это не джаз, это антиджаз. Прошел буквально год и Орнетта Коулмена, и всех представителей фри-джаза, авангарда, признали, конечно, джазом. Сейчас это классики джаза. Затем появляется Майлз Девис и придумывает фьюжн - и все джазмены говорят, это не джаз, это какой-то рок, это вообще фанк, но это не джаз. Я уже не говорю о третьем течении, о том, когда джаз пытался объединяться с академической музыкой, о том, когда джаз пытался объединяться с разными этническими культурами. Это все не считалось джазом. И в этом смысле я сейчас себя относящимся к джазу не считаю, потому что последнее время, даже не один десяток лет, я играю какую-то другую музыку - свою музыку. Это импровизационная музыка, с каким-то внутренним ритмом, но самое главное - она свободна. Вот в этом смысле это - джаз, а в каком-то другом смысле, конечно, это не стандартный американский джаз. Меня естественным образом потянуло к родным корням, и я это обнаружил в себе случайно. Это не было искусственной красой патриотизма, это обязательно надо было сыграть по-своему. Просто я почувствовал, что во мне все-таки сидит славянская сущность, и она стала выходить наружу в моих же пьесах. Сейчас мы сыграем как иллюстрацию, одну из композиций, я ее написал в начале 90-х годов. Она называется «Бедная Лиза», естественно, по произведению Карамзина.
Что главное здесь - это «о славянских сентиментах», они мне напомнили начало, те времена, когда комсомол взял джаз под свое крыло. Тогда распространилась такая, я думаю, что спущенная сверху именно из комсомольских кругов, идея джаза с русским акцентом.
Все тогда говорили «джаз»... А вот мы не будем играть американский джаз, мы будем играть джаз с русским акцентом. И были даже очень-очень хорошие вещи.

...Я не сразу начал своим заниматься, ведь на фестивалях, на многих московских фестивалях, разрешали выступать только при одном условии, что будет одна композиция собственная и на народные темы, это обязательно. Это условие. И я был против этого, потому что чувствовал, что мы до этого не дошли, мы еще не научились играть, как американцы. Тогда я думал, что если научусь играть, как американцы, - все, это уже цель, и интересно, что когда я уже вроде научился, - как американец, - то я понял одну вещь - мы никогда не сможем играть, как американцы! Я никогда не смогу играть как Чарли Паркер, или как Джон Колтрейн. Никогда. И вот тогда я дозрел до того, что я стал отходить от американских стандартов. Более того, я стал у себя вытравливать эти приемы игры на саксофоне из пальцев. Должен признаться публично, я себя не считаю саксофонистом-виртуозом. Есть виртуозы, и это исполнительство. Вот там люди занимаются целыми часами, днями, и они очень быстро двигают пальцами и играют массу заученных пассажей. Я уже давно от этого отошел. Я занимаюсь идеей. Я идеолог. Просто на саксофоне, это совсем другое. Я - композитор, играющий на саксофоне и сочиняющий мелодии непосредственно во время исполнения.
Но все-таки от джазовых принципов я не ухожу, и вот сейчас мы сыграем такую композицию, которая состоит из двух моих пьес, абсолютно разных по своей идеологии. Сначала прозвучит тема, которую я написал в свой день рождения, год тому назад. Я утром проснулся, и мне стало грустно. И я ее (пьесу) так и назвал. Обычно возникает такая проблема: мучительно долго не можешь придумать тему, а здесь просто, так она и называется – «День рождения». А перейдет она в пьесу, которую написал еще в 80-е годы, – «Голубоглазый блюз». Здесь сочетание как раз настоящего блюза, негритянского. Причем термин «голубоглазый блюз» или «Блю Айс блюз» придумали негры, когда появились белые исполнители блюза, которые стали их оттеснять. И тогда негры сказали: вот, давайте, вы, голубоглазые, играйте свой блюз, а мы будем играть свой. Вот в этом блюзе, который я придумал, есть такие элементы, совершенно отличающие это произведение от негритянской музыки. Такие вставки, вы поймете, это по структуре».

- Вы написали книгу «Козел на саксе», и Вас многие так называют. Вы сами придумали себе такое обидное прозвище или кто-то другой?
- Нет, это прозвище пришло из фельетона, который Филиппенко прочел еще в советские времена, в программе Иванова («Вокруг смеха») по телевизору. Марк Розовский сочинил этот фельетон, и там он, меня имея в виду, сказал: «А вот сейчас - Козел на саксе». Сначала меня это покоробило, а потом понял, что ничего не поделаешь с этим. Так это стало именем нарицательным, и я, в общем, где-то смирился с этим.

- Алексей Семенович, не могли бы Вы немного рассказать о Ваших корнях, о родословной Вашей?
- По линии мамы я происхожу из московского духовенства. Мой прадедушка был ключевым всех соборов в Кремле, прадедушка был протодьяконом в Успенском соборе, вел службу и имел колоссальный голос. Так что мама моя - поповская внучка, а отец мой из крестьян, из зажиточных, из-под Самары. Согласно легенде, прабабушку мою маленькой девочкой привез русский офицер с русско-персидской войны и подарил ее своей матери. Ее выдали за крепостного молодого человека. И таким образом, у меня немножко персидских корней. Есть там двоюродные братья, сестры, ничего русского в них нет, такие вот носы, черные волосы, это как раз согласно схеме... Моргана. Какая-то смесь и тяга к Востоку и у меня присутствует. У меня очень много есть пьес на восточные темы».

- Алексей Семенович, у меня к Вам достаточно простой вопрос. В последнее время Вы очень часто говорите, что джаз - это образ жизни. Вот, например, лично я знаю не так уж много образов жизни: здоровый образ жизни, например, а что такое «джаз - образ жизни»? Не могли бы Вы это как-то пояснить?
- Поясню... Я под образом жизни понимаю всего лишь внутреннее отношение к окружающей среде. Вот джазмен - это такая редкая и, я бы сказал, болезненная особенность человеческой психики, когда человек не хочет быть как все. Это такая белая ворона. Я в пионерском лагере когда был, почувствовал что я нонконформист. Ну, казалось бы, пионеры. Все шли, пели песни, замечательные песни. Кто в дружбу верит горячо..., а я вот чувствовал, что не могу петь в отряде, в толпе. Вот тут что-то происходило. Я поэтому встал впереди и сказал: «Я буду барабанщиком!». Шел и барабанил, а они пели все вместе. И дальше это нежелание быть как все. Это индивидуализм, это эгоизм, это снобизм, это очень неприятное для окружающих качество. И главное, неприятное для самого себя, единственное, что тешишь себя мыслью: я не как все, я другой, ну не лучше… но другой, и это, кстати, уже дальше пошло. Конечно же, я стал внутренне культурным и неполитическим диссидентом, потому что, как все, я не мог быть в Советском Союзе, в этом тоталитарном государстве. И я всю жизнь прожил без всякой надежды на то, что мне дадут когда-нибудь играть джаз. Пока не рухнул железный занавес. Вот тогда и пришла свобода. И сейчас я все равно не хочу быть как все, вот это и есть образ жизни. И это привело, может быть, к тому, что у меня, я надеюсь, появилось какое-то свое лицо и как у композитора в джазе.
Я хотел бы рассказать один случай. Где-то в начале 60-х годов в ЦК ВЛКСМ была такой замечательный секретарь - Роза Мустафина. Я помню, она рискнула выпустить Советских джазменов впервые за рубеж, в Польшу, на крупнейший европейский джазовый фестиваль Jazz Jamboree, который до сих пор проходит в Варшаве. И вот нас 6 человек выпустили туда под ответственность этой Розы Мустафиной. Потому что считалось, что советский человек за границей либо сбежит, либо вообще что-то натворит. Поэтому никого и не выпускали. Там же мы были как делегаты ЦК ВЛКСМ, между прочим. Мы выступили на фестивале, сыграли в разных городах концерты; и потом - такая была обязаловка - надо было поехать на экскурсию в Освенцим. И нас на автобусе повезли, это был октябрь, конец месяца, такая жуткая погода, мрачное настроение, мы ехали и попали в этот Освенцим. И когда я увидел все эти газовые камеры, эти бараки, эти места, где расстреливали, где вешали, сжигали людей. И потом нам стали показывать горы волос, детских горшочков, детских очечков, потом уже фотографии и потом уже кинокадры, и здесь вдруг у меня подступил комок к горлу, и я просто сдержался, чтобы не заплакать. Я не ожидал в себе этого... На меня это так подействовало, хотя я с детства не очень любил фашистов, поскольку война началась когда мне было 6 лет. Детство закончилось, и мы росли, все время наблюдая, слушая радиосводки. Но, тем не менее, все как-то сошло в студенческие годы. А вот здесь опять нахлынуло. Причем уже так по-серьезному. И вот это, кстати говоря, тоже повлияло, может быть, на мой патриотизм такой истинный, не советский, а именно российский, и я поставил себе тогда внутреннюю задачу - не уезжать никуда, а вот здесь, назло этим бюрократам советским насадить свой джаз, причем даже не с целью разрушения советской культуры, а с целью ее обогащения. У меня даже бывали споры с идеологами, они: вы джазмены, вы идеологические диверсанты, вы подрываете нашу культуру. Я говорю: нет, я обогащаю вашу культуру, как вы этого не понимаете! И, кстати говоря, партия тупо боролась с джазом, а вот комсомол, как ни странно, нам тихо помогал. Потом уже выяснилось, что между партией и комсомолом всегда была конфронтация. Те, кто уходил работать в комсомол, их никогда уже не брали в партийные органы. Они могли дойти до первого секретаря, но никогда в райком партии бы не попали. И это была такая скрытая борьба, и я научился ей пользоваться.
Но дело не в этом, постепенно мы стали играть классику, русскую классику. Причем играть ее, конечно, не в чистом виде, а по-своему. Импровизируя. Чем, кстати, вызвали недовольство академических кругов. Потому что они говорили: не трогать, это святое. Как можно Чайковского, как можно Рахманинова импровизировать, надо только по нотам играть. А мы говорили: мы джазмены, мы можем это играть как хотим. И сейчас мы исполним такую двойную композицию. Вначале вы услышите фрагмент из увертюры к опере «Тангейзер» Рихарда Вагнера. Основоположника научного антисемитизма, и до си пор в Израиле, между прочим, запрещен Вагнер к исполнению, просто официально его нельзя исполнять. Так вот, мы сейчас вам исполним фрагмент из «Тангейзера», где я вставил воспоминания об Освенциме. Я себя представил человеком, который сидит в газовой камере и задыхается. А потом мы сыграем в нашей обработке небольшой фрагмент из «Половецких плясок», из оперы «Князь Игорь» Бородина. Узнаете, джаз это или нет.

- Не могли бы Вы рассказать, как Вы играли однажды для Рэя Чарльза?
- Это было сравнительно недавно. Американский посол попросил нас после концерта Рэя Чарльза, который был в Кремле, сыграть в Спас-Хаузе для него. Вот туда привезли аппаратуру, и его привезли после концерта, и мы тут же приехали. Меня подвели к Рэю Чарльзу, он слепой. Я ему на ухо стал говорить, я говорю: «Ты меня не видишь. У меня кожа белая, но это ошибка природы. Я внутри фанки, я черный, и всю жизнь прожил так, как у вас. Там... всю жизнь негров преследуют, а нас, джазменов, здесь преследовали, как у вас черных». Он так обрадовался как ребенок, стал смеяться. Потом мы стали для него играть этим составом с барабанщиком, а его посадили, он стал слушать. Он послушал одну вещь, ко мне подошел его телохранитель и говорит: «Мистер Чарльз хотел бы с вами сыграть». Он сел и на клавишах Димы Илугдина начал играть. Потом я Диме посоветовал держать их в музее.

- В Вашей жизни было событие, которое Вы считаете главным, либо поворотным?
- Поворотным событием было то, что 30 лет назад, 12 ноября 1973 года, я собрал на первую репетицию ансамбль «Арсенал». Вот до «Арсенала» и после «Арсенала» - это совершенно две разных жизни. И я думаю, что мне тогда какие-то высшие силы помогли. Потому что «Арсенал» сразу же попал под колоссальное давление, под запрет, ведь первая программа «Арсенала» - это была опера «Джизус Крайст супер стар». То есть это о жизни Иисуса.
Я почему сделал «Арсенал». Я услышал эту оперу и понял, что пока ее у нас не поставлю, я спокойно не смогу существовать. И когда сделал свою аранжировку этой оперы, и мы стали ее исполнять, с одной стороны, я попал, и все мои музыканты попали в черные списки. И долго нас, 4 года, никуда вообще не выпускали. Мы сидели в подполье. Не давали работать, ничего. А с другой стороны, происходили какие-то чудеса. Были чудеса выживания. И то, что нас взяли на работу в Калининградскую областную филармонию. И то, что нам вообще разрешили работать, причем мы пели на английском языке, когда в вокально-инструментальном ансамбле вообще литовали все слова - даже на русском. Но к концу, кстати, советской власти, когда уже перестройка началась, нас стали использовать уже в пропагандистских целях и посылать за рубеж, как типичный советский коллектив, например, в Западную Германию мы поехали и там просто представляли советскую культуру, удивляя немцев, что это в Советском Союзе есть, но кроме нас никого не было. Это такой был двойной стандарт большевиков.

- Есть ли у Вас еще какое-то увлечение, кроме музыки? Оставляет ли Вам музыка время и силы заниматься чем-то другим? Есть ли у Вас какое-то хобби?
- Я, к счастью, одним из первых в Москве среди музыкантов освоил компьютер. Я просыпаюсь с утра и сажусь за компьютер. И до вечера сижу. Что я выпускаю? Я выпустил недавно 32 сидирома «История джаза». Сейчас я выпускаю серию «Инструменты в джазе».

- Так или иначе, Ваше увлечение компьютером все равно служит музыке?
- Конечно. У меня, вообще говоря, никаких хобби никогда не было. Единственное хобби - это музыка, и она же профессия, и я ради этого бросил свою обычную профессию: я окончил архитектурный институт, потом работал 14 лет в институте технической эстетики, стал профессиональным теоретиком дизайна. Но это было для прикрытия и просто от невозможности быть профессиональным джазменом. Как только нас взяли на работу в Калининградскую областную филармонию, я все эти дипломы, аспирантуру, диссертацию моментально оставил к огорчению моих родителей, которые надеялись, что я все-таки стану ученым, а не стану этим джазом заниматься. Я сказал: «Все. Папа, мама, я ухожу». И в 40 лет я все бросил и стал просто профессиональным джазменом, но не эстрадным музыкантом, как многие джазмены это сделали когда-то, уйдя в эстраду. И, кстати, вернуться в джаз им после этого уже не удалось.

- Как Вы считаете, за последние 5-10 лет молодежь стала больше увлекаться джазом? Заниматься, учиться где-то или нет?
- Мой опыт показал, что пропагандировать джаз бесполезно. Я когда-то был таким культтреггером. Я думал, что надо джаз пропагандировать, чтобы о нем все узнавали, и увеличивать публику. Но ее не увеличишь. Количество людей, которые способны воспринять джаз, в разных странах разные. В России это один процент, в Италии другой, в Финляндии третий, в Америке четвертый. Есть страны, где джаз не воспринимает почти никто. А есть, где очень большое количество. Во-первых, это связано с энергетикой внутренней. Сразу чувствуешь: есть люди отмороженные, они образованные, культурные, но нет здесь этого. Это не зависит от образования, и вторая часть психики - это то, о чем я говорил до этого, это конформизм. Это свободолюбие. Человек чувствует, импровизирует, и ему это нравится, потому что когда играют по нотам, выучивают классику, - это нравится одним. А когда импровизируют - это нравится другим. И процент не меняется, что бы ты ни делал. Не увеличить и не уменьшить это количество... Я пришел к такому выводу эмпирическим путем.

- Не могли бы Вы Вашу линию жизни изобразить музыкально?
- Мы в заключение сыграем тему, которая называется «Ностальгия». Вот она, может быть, и отразит мою линию жизни, причем ностальгия по юности, по детству.