|
|
|---|
 |
||||||||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
 |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|||||||||
|
||||||||||||||||||
 |
||||
|
Продолжающийся роман Василия Аксёнова6 июля 2009 года не стало писателя Василия Павловича Аксёнова, он скончался в Москве на 77-м году жизни.Василий Аксёнов стал гостем и героем одного из выпусков ток-шоу «Линия жизни», где много рассказывал о себе, рассуждал о судьбах романа, русской литературы и русского языка, говорил об Америке и джазе: - Я очень рад, что здесь Алексей (саксофонист Алексей Козлов, – прим. ред.) и Дима (пианист Дмитрий Илугдин, - прим. ред.), его молодой коллега. И неизбежно, когда я вижу его на сцене, вспоминается январский вечер 1974 года, Центральный дом литераторов. Тогда начальство сказало мне, что «по нашим правилам после 40-летия писатель имеет право устроить персональный вечер в главном зале Дома литераторов». Я начал к нему готовиться. Я спросил директора Дома литераторов, можно ли пригласить музыкантов - своих друзей. Он сказал, что это прекрасная идея, и, видимо, сразу представил себе какой-нибудь хор Пятницкого. Они играли в основном «в подполье» и еще не выходили ни разу на официальную сцену. Ребята появились - длинноволосые, страшноватенькие, с голыми пузами, Алеша в таком же прикиде, как они. Скандал был порядочный. Они, кстати, играли рок-оперу «Jesus Christ Superstar». После этого вечера распространился слух, что Василий Аксёнов вытащил на сцену хулиганскую религиозную музыку. Я поражен: быть в Центре имени Всеволода Мейерхольда!.. Я не знал, что в Москве существует такой центр. Дело в том, что Мейерхольд не только мой любимый герой российской культуры, но и "предмет", который я преподаю в университете Джорджа Мэйсона. Я веду семинар по Мейерхольду. Американские студенты на этих семинарах впервые узнают, что был такой человек, впервые узнают о его творческом методе, о его технике, в частности, о биомеханике. Мне очень странно, что этими классами интересуются студенты из числа военнослужащих. У меня был один майор, который летал на каком-то жутком самолете. Я спросил его: «Билл, что Вас тянет к Мейерхольду?». Он говорит: «Не знаю, какая-то таинственная тяга. Вы рассказали об этой биомеханике, и мне показалось это страшно интересно». – «Вы, наверное, будете единственным пилотом реактивной авиации по обе стороны Атлантики, который знает Мейерхольда». На следующий год у меня появилась девушка Кира Кларк - саженного роста, красавица - и сказала: «Я хочу брать у Вас курс Мейерхольда, а именно - изучить биомеханику». Она написала работу, что биомеханика напоминает ей тренировочные уроки на занятиях спецназа США. Вопрос из зала: - Василий Павлович, я - старинный Ваш читатель. Вы сейчас начали с произведения на английском, на русском… Будучи в эмиграции, на каком языке Вы думали? Василий Аксёнов: - Я должен сказать, что я всегда берёг свой русский. Я старался, чтобы английский не вытеснял русский. И это была моя задача. То есть я за этим следил. Дома у меня говорят по-русски. Круг знакомых, друзей – это, в основном русские, конечно. Мы говорим (те, кто там давно живет) не совсем так, как современные русские. У нас пропадает новая формация языка. Я заметил, так как девять лет не был вообще в России, потому что меня бы не пустили сюда. Когда я приехал, то заметил, что существует уже новый жаргон, на котором мне почему-то неловко разговаривать. В этот приезд я заметил, что больше стали говорить слово «человек». «Погибло пятьсот человек». Все реже и реже употребляется слово «люди». Вы наверно, этого не замечаете. Или, скажем, «достаточный». «Ситуация достаточно ужасна». Я не могу к этому привыкнуть. Не говоря уже об ужасном употреблении предлогов. Особенно предлога «о». Предлог «о» проводит колоссальную разрушительную работу внутри русского языка. Гораздо более разрушительную, чем заимствование из английского. Я бы, наверно, никогда не заметил, если бы я жил внутри, а у эмигранта обостряется слух. Василий Аксёнов: - Писатель Евгений Попов - мой ближайший друг. Евгений Попов: - Я здесь по телевизору увидел, что Борис Ельцин изучает английский. На старости лет. А правда ли, что ты очень сильно продвинулся во французском? Василий Аксёнов: - Я изучаю французский, чтобы разговаривать с водопроводчиками, с садовниками, электриками. Я вообще уезжаю из Америки. Я буду жить, очевидно, во Франции. Но, разумеется, здесь (в России, – Прим. ред.) гораздо больше времени буду проводить. Так как у меня есть квартира здесь, то это не проблема. Я работал 21 год в американском университете, преподавал и получил почетную степень доктора филологии. Потом решил, что хватит уже, этого достаточно. Но, господа, советую всем, если вы узнаете 50 слов, вам будет ровно на 50 слов легче в той стране, слова которой вы изучили. Мы с Лешей (Алексей Козлов, – Прим. ред.), принадлежим к поколению людей, для которых изучение иностранного языка в сталинские годы было приравнено изучению древнегреческого или латыни. Зачем? Все равно мы их никогда не увидим. Я когда-то написал вещь «В поисках жанра». Там мой герой сидит на площади Сан-Марко в Венеции и он говорит: «Слышу всякую речь вокруг, кроме русской. Нет совсем русской речи». Сейчас русская речь везде. На любой площади мира ты слышишь русских. Бегут русские, кричат: «Мама, мама, смотри, есть котлеты дешевые!». Василий Аксёнов читает записку: - Очень странный вопрос здесь: «Вы согласны с мнением, что у России нет друзей?». Я жил 21 год в Америке и сказал бы, что я ни разу не встречал врагов России среди простых людей, за исключением одного момента, когда советский летчик сбил корейский авиалайнер. Это действительно было время ненависти. Даже были трагические случаи, когда какие-то поддатые простые ребята в Вермонте, их там называют «rednecks» – «красные шеи». Они застрелили кассиршу в магазине за то, что она русская. А так по отношению к России властвуют стереотипы. Они не очень понимают, как это здорово - быть русским. Им кажется, что это сложное занятие быть русским. Их жалко, этих русских, они плохо живут. Мы их жалеем, скучно как-то. Я помню, как-то еще в начале эмиграции, мы, группа русских, стоим на улице и рассказываем друг другу анекдоты. И хохочем все, хохочем. А тетка-американка сидит на крыльце и говорит: «На каком это языке Вы так хохочете?» - «На русском!» - «Это не похоже на русский!», - говорит она. Василий Аксёнов читает записку: «Правда ли, что Вашу собаку Вы назвали Пушкин?». - Да, у нас собака Пушкин, но это не Александр Сергеевич Пушкин, а Пушкин Васильевич Аксёнов-Благоразумник. Так его настоящее имя. Он тибетский спаниель с Арбата. Его сестра - кошка Матрена - тоже с Арбата. Василий Аксёнов читает записку: «Сейчас в России американцев зовут «америкосы». - Да? Я никогда не слышал. Читает дальше: «Вы - русский человек и знаете Америку изнутри. Действительно, мы очень разные по менталитету?». - Раньше почему-то всегда считалось, что русские американцам очень близкие. На самом деле, мы действительно очень разные. Прежде всего потому, что в основе нашей культуры лежат французские корни, а в основе американской культуры - английские корни, англо-саксонские корни. У американцев главное в отношениях между людьми и в литературе, и в искусстве, и в манере поведения, некое явление, которое именуется «understatement», то есть «недосказанность». А в России вместо этого существует «overstatement» – «пересказанность». Короче говоря, если у Хемингуэя был подтекст, то у Достоевского был овертекст - сверху, больше даже, чем надо. Понимаете? У Хемингуэя мы должны смотреть вниз, и искать, а у Толстого мы должны немножко прикрывать голову. Иначе что-то свалиться на нее. Это серьезное различие, между прочим. Вопрос: - Можно литературный вопрос? Сейчас в России наблюдается переводческий бум. Очень много издается западных романов. Чувствуете ли Вы конкуренцию? Потому что многие западные писатели сейчас даже известнее, чем наши российские. Василий Аксёнов: - Я этого не чувствую. Что касается этой массы переводов, то я бы тут рекомендовал быть очень осторожным, потому что очень сильно сомневаюсь, что современная американская литература сильнее российской. Мне кажется, что это не так. Там нет авангардной традиции, там нет вообще эксперимента, там нет риска. Издатели ищут «верняк», довольно кондовую такую прозу. Чтобы была четкая классификация: авантюра, исторический (готический) роман. Есть литература, которую, по сути дела я бы не назвал литературой вообще, и ей принадлежит основное место в современных библиотеках. Это литература развлекательная. Что такое вообще роман сам по себе? Роман - самый молодой жанр в словесности. Ему всего лишь 400 лет. Он возник на базаре, на рынке, когда появился станок Гуттенберга, и, конечно, первопечатника Ивана Федорова. Торговцы кричали «Роман!», что означало любовная история. Романов масса. И так процветала эта торговля, пока лет 200 назад этот жанр не попал в руки байронической аристократии. И начался новый период романа. Период самовыражения. И вот этот самовыраженческий роман достиг высшей точки в начале XX века. Потом он пошел резко вниз. Может быть, наше поколение было последним, которое еще было полностью привержено к байроническому роману самовыражения. Роман, в принципе, с моей точки зрения, возвращается к своим истокам, то есть на рынок, на базар, опять для развлечения или для терапевтического воздействия. Очень многие романы действуют терапевтическим образом на людей. Как ни странно, роман, чтобы уцелеть, должен стремиться к суживанию круга своих читателей. Так же и джаз тоже немножко идет вниз, но он не пропадет. Алексей Козлов: - Пользуясь случаем, скажу, что Василий среди советских писателей, среди шестидесятников - свободных и раскрепощенных людей, является все равно исключением, потому что наша творческая интеллигенция тех времен больше увлекалась бардами, какими-то лирическими песнями, а вот таким жестким свингом, или бибопом, или авангардом как-то не очень, а Василий, единственный из знакомых мне литераторов, по-настоящему любил джаз и понимал его. Василий Аксёнов: - Джаз играл колоссальную роль в жизни моего поколения, которое сейчас уже состарилось. Это был своего рода пароль молодежи, ориентированной на запад конца 50-х. Мы все слушали «Час джаза» знаменитого комментатора Уиллиса Коновера. Алексей Козлов: - Каждый вечер мы собирались на квартирах, включали приемники. Были такие большие приемники замечательные «Мир», «Беларусь»… Василий Аксёнов: - «Балтика». Алексей Козлов: - …И ждали, когда прозвучит то, что называлось «Music USA». Мы оттуда просто питались. Василий Аксёнов читает записку: «Ностальгируете, Василий Аксёнов?!» - Да, признаюсь, ностальгирую. Что касается ностальгии… Это не обязательно ностальгия по какому-то месту. Это чаще ностальгия по времени. Ведь время - это наш друг и это наш страшный враг. Оно убегает все время, оно уходит от нас, пока мы живем. Очевидно, оно совершенно сразу же, мгновенно, останавливается, когда мы умираем, прекращается. Время - это и есть изгнание из рая. По сути дела мы все время испытываем ностальгию. Мы пишем книги сознательно или подсознательно для этой ностальгии, понимаете? Если вы не видите ностальгии в книге, значит, это халтура или малоталантливая вещь. Василий Аксёнов: Масса записок. Есть очень интересные: «Журнал «Юность» овеян мифологией, даже те, кто его не читал, знают, что журнал дал старт многим, ныне известным литераторам, в чем феномен журнала?» - Журнал «Юность» - дитя оттепели. Вы, конечно, молодые люди и не знаете, что такое оттепель вообще. Оттепель это временное потепление (смеется – прим. ред.) атмосферы. Это возникло после смерти Сталина. В 1956 году началась оттепель, в 1955 еще. Советский классик, блестящий стилист писатель Валентин Катаев вдруг сказал: «Надо начать новый журнал, товарищи. Надо найти новые таланты для нового времени». Ему дали деньги, он открыл журнал, который сразу был тиражом 500 тысяч экземпляров. Катаев начал поиск молодых авторов, сознательное выискивание молодых авторов. Я тоже попал в этот поиск, к этому времени журнал «Юность» имел тираж в полтора миллиона. Потом он достиг трех миллионов. Возникла плеяда «Юности», политическая лихорадка. Этот невероятный феномен оттепели возник на страницах журнала «Юность». Все новые поэты возникли там. Потом возникла новая проза, Много было различных компромиссов. Было много попыток задушить этот журнал. Но он очень долго существовал. Он существовал дольше, чем следовало бы. Такие авангардные журналы не должны так долго существовать. Десять лет и этого достаточно. Так же как передовые театры не должны всю жизнь влачиться перед глазами сменяющихся поколений зрителей. Отшумел, отгремел, создал какую-то страницу истории, и все. Не надо занимать место, а может быть и надо, я не знаю. Но, во всяком случае, прецедента такого долголетия авангардных журналов или театров не было до нашего времени. Василий Аксенов читает записку: «Вы по образованию врач. Эта профессия наложила отпечаток на Ваше творчество? Если да, то кто вы: хирург, терапевт, врач скорой помощи, или врач-патологоанатом?» - До этого не дошел я еще - до патологоанатомии. Я был врач-халтурщик, на самом деле. Мне хотелось сочинять и быть поэтом, писателем, но я окончил Магаданскую среднюю школу. Моя мама была ссыльной, отчим был еще заключенным - он был врач, и отец мой был в лагерях. На дворе был сталинизм, и мать и отчим сказали, что «в лагере выживают врачи, ты должен идти в медицинский институт». То есть было ясно, какое будущее они предвидели для меня. Очень странное состояние: нас готовили, чтобы стать образцовыми рабами, напугали до смерти арестами родителей, дедов, дядьев, теток пытками, расстрелами, голодом и мы должны быть по идее роботами, а вместо этого мы стали слушать джаз, сочинять какие-то стихи, интересоваться Серебряным веком. Это очень странное развитие на самом деле. Я, будучи студентом мединститута, не думал, что я студент Медицинского Института, а я был просто студент. Я проводил студенческие годы под эгидой Казанского университета, как Владимир Ильич Ленин, которого выгнали с первого курса, как известно. Меня выгнали с четвертого курса. Я уехал в Ленинград, Петербург, а в Ленинграде идет оттепель, выставляют Пикассо, Матисса, английские моряки на улицах. Что-то новое совершенно: Everyman Opera, «Порги и Бесс». Мне было не до медицины вообще. Но потом я все-таки стал работать в порту карантинным врачом и думал, что меня пошлют на кораблях плавать судовым врачом, но меня не пустили, хотя родители были к этому времени реабилитированы. Потому что не поверили, думали что гад-антисоветчик, и правильно не пустили. Меня послали в деревню. Там я действительно работал врачом. А вскоре началась моя литературная карьера, и я забыл о медицине до тех пор, пока не начал писать «Московскую сагу». Я подумал, кем должен быть глава этой семьи. Сначала я мог себе представить, что он какой-нибудь маршал, или какой-нибудь конструктор, или крупный кагэбэшник, или Сталин, или… А потом я вспомнил друга моей мамы – хирурга Вишневского, с которым они когда-то учились в одном классе. Он представлял династию Вишневских. Хирурги Вишневские это и есть прототипы Градовых. Я вспомнил тогда медицину и, как мне говорил мой лечащий врач, когда я подарил ему эту «Сагу»: «Я вижу ты там проявляешь познания какие-то медицинские». Это было мне даже интересно - приятно вспомнить медицину. Василий Аксёнов читает записку: «В какие отношения Вы вступаете с Вашими героями?». - Пока еще ни в какие отношения не вступаю. Читает дальше: «Как они вообще приходят к Вам?». - Вы знаете, это таинственный аспект писательской работы, отношения с героями, и писание романа. Это такой несколько сомнамбулический процесс. Меня даже домашние, когда я глубоко в романе, называют лунатиком. С «Московской сагой» я каждое утро засыпал с мыслями об этих героях и просыпался утром с мыслями о них, и даже иногда думал: что они делают эти герои, когда я сплю? Такое было абсолютнейшее слияние. Впервые в жизни я писал семейную историю, историю трех поколений, и почему-то ужасно «заторчал» на них. Я все время думал о них. Вероника Градова. Знаете, я ведь еще был мал в те времена, когда такие женщины царили в Москве, а они действительно царили. И для меня это такое воплощение детской мечты, и кинообразы такие, которые тогда мелькали по экранам. Та же Любовь Орлова, или Людмила Целиковская, или Дина Дурбин, американская звезда. Когда снимали первый фильм по моей повести «Звёздный билет» в Таллине, то и роман еще тогда не вышел, а такой почтенный партийный режиссер Александр Зархи вдруг решил экранизировать такую странную «битническую» повесть. Снимали на пляже, и вдруг в один прекрасный день я увидел, что весь пляж покрылся оранжевыми обложками журнала «Юность» - вышел номер, и все читают этот роман. Здесь же снимают этот роман. Рядом со мной сидят три моих героя: Андрей Миронов, Олег Даль и Саша Збруев. Они одеты как мои герои и выглядят как мои герои. К ним обращаются в кафе: «Ребята, а вы знаете, как вы похожи на тех аксёновских героев». Они отвечали: «А мы и есть аксёновские герои». Такое странное наваждение. Вопрос: - Василий Павлович, Вы - ярый антисоветчик. Когда Вы эмигрировали в Америку, взяли ли Вас в оборот американские спецслужбы? - Я был в Америке еще как советский писатель в 1975 году два с половиной месяца. Было жутко трудно выбить эту поездку. Я просто уже бунтовал в Союзе писателей, кричал «Я вам не крепостной мужик, давайте выпускайте!». В конце концов, выпустили. Они были страшно удивлены, что я вернулся, а не сбежал, как предполагали. Было собрание, и пришли какие-то чины Союза писателей. Среди них был такой Юрий Жуков, был такой трубадур, солдат партии. Этот Юрий Жуков задавал мне, когда я рассказывал про эту поездку, тот же самый вопрос. Я ответил, что не следили, за исключением двух-трех красивых девушек, никто больше не следил. Он говорит: «Это странно! А за мной следили постоянно». Я говорю: «Вы же депутат Верховного Совета СССР. Вас охраняли, а я - никто. Меня не охраняли». Когда я приехал туда, как эмигрант, никаких контактов со спецслужбами у меня не было абсолютно. Конечно, я не думаю, что меня не мониторили. Потом я стал работать в Kennan Institute в Вашингтоне. Там проходили дневные конференции в среду. На них было немало людей из спецслужб. Они не скрывались, а просто говорили «Я работаю в ЦРУ», или в Национальном агентстве безопасности, или в армейской разведке. Никто, разумеется, меня не вербовал никуда, в отличие от Советского Союза, где всегда почти всех писателей, а может быть всех, пытались вербовать. Меня тоже пытались, но получили отпор. Вопрос: - То есть Вы хотите сказать, что ЦРУ Вашу издательскую деятельность не финансировало? Василий Аксёнов: - Нет, не финансировало. Я сам финансировал свою издательскую деятельность, продавая книги, принося небольшой, но все же доход моему издательству. Вопрос: - Василий Павлович, как Вы практически преодолеваете кризис романа? Следует ли ожидать какой-то новый роман в ближайшее время? Василий Аксёнов: - Все-таки каждый роман забирает три с половиной - четыре года жизни. Всегда после романа возникает период опустошения и какой-то депрессии, Когда я написал свою последнюю книгу «Кесарево свечение», я подумал, что это мой последний роман. Хватит уже. Но потом я начал другой. Как у Чехова в «Чайке» Тригорин спускается и уныло говорит: «Кончил рассказ. - Что теперь будете делать? - Начну другой». Так и я начал исторический роман. Сейчас собираю материал по XVIII веку. Василий Аксёнов читает записку: «Считаете ли Вы себя баловнем судьбы или Вы - борец? Ведь Вы - один из немногих счастливцев, которые смогли себя проявить в жизни, найти свое дело?». - Я считаю, что мне повезло в смысле выбора основного дела своей жизни, во многих других смыслах мне не везло очень. Там есть еще одна записка: «Страдал ли я?». Я вас уверяю, что немало, немало страдал. На эту тему я не буду распространяться. Были очень нехорошие периоды жизни. В той же записке есть фраза, что ведь «эмиграция в Америку это не страдание». Внешне - не страдание, на самом деле это страдание и очень сильное. Эмиграция - это не сладкое дело совсем. Эмиграция отчасти похожа на собственные похороны. Только с той разницей, что после похорон вегетативная система успокаивается. |
