Волчек Галина. По материалам программы "Линия жизни"


	Главная		История		Руководитель		Солист		Репертуар		Гастроли		Фотоальбом		Пресса о нас		Партнеры

Волчек Галина. По материалам программы "Линия жизни"

Народная артистка СССР, художественный руководитель театра «Современник» Галина Волчек давно уже стала знаковой фигурой отечественного театра, хотя она одна из тех, кто не занимается созданием легенд вокруг своей особы. Ее культом на протяжении свыше сорока лет был и остается «Современник» и его труппа. Здесь она начинала как актриса, здесь сделала первые режиссерские шаги, здесь состоялась её карьера художественного руководителя и главного режиссера престижного московского театра.

Накануне юбилея Галина Волчек рассказала о своей «Линии жизни»:

…Я считаю себя счастливым человеком. С одной стороны, линия моей жизни крутая, со взлетами и падениями, переживаниями, с другой стороны – такая прямая. Удивительно, поскольку я всю жизнь занимаюсь своим любимым делом, родилась в этом доме, который называется «Современник», и прожила в нем всю жизнь. Уж куда прямее - прямее некуда.

Вопрос зрителя: Думали ли вы в начале своей карьеры, что будете настолько известны и хотели ли этого?

Галина Волчек: Вы знаете, я говорю честно, без кокетства, без лукавства, никогда об этом не думала. Я просто хотела быть артисткой. Тогда и время было такое, что про эту «звездность» вообще ничего не было. Это не в моем характере… Не думала и не ожидала, и удивляюсь иногда до сих пор. Честно.

Школу я окончила экстерном, потому что меня мой максимализм и желание быстрее со школой, которую я не любила, развязаться, как бы вперед двигали… Я была самая молодая на курсе. Мне исполнилось 16 лет в декабре, когда я была уже на первом курсе. Поэтому особенно осознавать там что-нибудь было трудно. Ни в какой самодеятельности нигде, никогда не участвовала. Я была зажатая, стеснительная, некрасивая, толстая, стеснялась своей фигуры…

Жила с папой, поэтому никто моими нарядами особенно не занимался - папа был занятой человек. Он снимал свои фильмы и уезжал на съемки… Вот он себе шил костюм, и мне - из такого же материала, у этого же портного, вот с «такими» плечами… Неелова говорит: «Не может быть! Вы обманываете. Я не верю…» В 13 или в 14 лет папа сшил мне такой костюм. А уж к окончанию школы он у хорошего мастера, который всем киношниками шил, заказал мне костюм. Есть фотографии. И Марина, пока я ей не показала фотографию, не верила, что это так.

У меня детское лицо, а костюм как мужской – плечи большие, с лацканами, из мужского материала, синий в полосочку, в два ряда пуговицы. У меня косы были длинные, я понимала, что к костюму косы не подходят. И я из этих кос пучок сделала сзади. И вот эта фотография – ну просто депутат Верховного Совета того времени откуда-то из глубинки приехал! Только лицо замазать...

Я просто знала – хочу, умираю, верю. А во что верю, даже не задумывалась, шла напролом и все. Я в Бога верю, я думаю, это Бог помогал.

Вопрос зрителя: У вас очень звездный театр. Скажите, пожалуйста, с такими звездами тяжело работать?

Галина Волчек: Вы знаете, даже вот это слово, оно так для нас неорганично. Звезда… Это вот их понятие, оно имеет отношение к их жизни. У нас как-то… я уже много раз это говорила: вот появится девочка, только рот откроет, споет две нотки, - уже кричат «звезда». Я думаю, турецкие гостиницы так себе присваивают звезды, их количество, как наши артисты. Там - что две звезды, что пять - им это без разницы, нарисуют сколько угодно. Тем не менее, у нас замечательные артисты в театре, и трудно с ними, но трудно с плюсом. Например, Чулпан Хаматова. Легко с ней? С ней безумно легко и безумно трудно. Потому что у нее сразу возникает тысяча вопросов. И это не всегда вопросы, на которые легко ответишь. Но мне это интересно, потому что я вижу живую природу, я вижу сотворца, а не просто исполнителя. И если уж говорить о той же Нееловой, Ахеджаковой - о любом… Или Гафт. Что про Гафта-то говорить? Про Гафта страшно говорить. Я очень люблю Гафта и только сержусь, когда он сильно болеет. Потому что он очень доверяет своей болезни. Он с ней не борется. Я его за это ругаю. И Кваша – ну, что говорить? Все они молодые. Я счастливая – у меня замечательные артисты.

Вопрос зрителя: Скажите, пожалуйста, за 30 лет своего руководства театром…

Галина Волчек: Уже больше!

Зритель: …уже больше, правда, что вы не выгнали ни одного актера, даже если он вам не очень нужен?

Галина Волчек: Нет, не уволили никого, ни с кем не расстались. Не потому, что мы такие хорошие. Это, может быть, и неправильно. С одной стороны, я, как руководитель, обязана думать и думаю о том, что нельзя театр делать резиновым - все равно нельзя жить без пополнения, без молодого поколения, которое обновляет эту кровь. Но, с другой стороны, рука у меня не поднимается предложить человеку, который проработал 30, иногда 40 лет, и который не виноват в том, что он постарел, не так востребован, сказать: «Иди, уходи». Не знаю, это может, и неверно.

…Я лично уволила артиста, который мне нравился и который мне был нужен. Он взял бюллетень, и мы вынуждены были заменить спектакль. Я страдаю, когда происходит замена спектакля. Когда приходит 800 человек и когда это по действительно уважительной причине, когда артист, не дай Бог, заболел так, что не может встать и выйти на сцену, а такие случаи бывали, мы вынуждены заменить. Но когда я узнала, что этот артист в этот день в соседнем театре играл антрепризный спектакль, я сказала: «Этот человек не будет работать». Для меня это аморально по отношению не только к своему театру, но к профессии вообще.

Вопрос из зала: Галина Борисовна, расскажите, пожалуйста, правда ли, что вы режиссером стали случайно?

Станислав Любшин: Я вас прерву… Я должен сказать – не случайно. Вся история в том, что, когда молодой актер попадает в театр, для него первые два-три года или даже четыре – очень страшны сами по себе. Нет работы. Он закончил театральную студию, он еще себя не может почувствовать приспособленным к театру. Важно в этот момент обнаружить человека, который тебя начнет понимать. В моей жизни так случилось, что в театре была демократическая атмосфера, можно было заявки на роли подавать. Я подал заявку на семь ролей, не подавал только на роли Олега Николаевича Ефремова. И так получилось, что у нас был замечательный спектакль «Пять вечеров» по пьесе Володина, поставил Олег Николаевич Ефремов. А Александр Моисеевич Володин как-то не очень принимал этот спектакль, потому что уже была постановка Товстоногова в БДТ. Олег Николаевич, чтобы спектакль не был похож на то, что было в Ленинграде, немного менял… И вот первая работа к моему счастью…. Собирает Галина Борисовна молодых артистов и начинает с нами как педагог, режиссёр выстраивать скрупулезно, очень осторожно, потихонечку – вот за что я люблю эту женщину. Как она со мной работала… Она мне говорила так: «Слава, подумай вот об этом. Это хорошо… А теперь подумай об этом.» Она мне не показывала, не ругала, никогда не повышала голос на меня, потому что она, наверное, поняла, какая у меня нервная система, какой я человек. И вот так, потихонечку, мы сделали спектакль… Приехал Володин смотреть и принимать спектакль… А нас уже Евстигнеев видел, Олег Ефремов – ему очень нравилось то, что Галина Борисовна сделала. А у меня температура 33 и давление ниже нормы… Я с трудом хожу, с трудом говорю, а уже какой-то шум пошёл, что все хорошо… И единственное замечание мне Галина Борисовна сделала: «Слава, ну что ж ты так?» Я ей говорю: «Вечером все будет хорошо» Вечером у нас получился хороший спектакль. Володин принял. Так что, отвечая на ваш вопрос, я не знаю, как Галина Борисовна, я отвечаю – неслучайно. Это ее идея, мечта. Прекрасно, что она начала с пьесы Володина «Пять вечеров». Ну, а дальше судьба ее вынесла, видите как… Спасибо Вам большое.

Галина Волчек: И тебе спасибо. Но я ничего ставить не собиралась, и не я собирала артистов. А была целая группа, которая хотела доказать собственную жизнеспособность и сыграть этот спектакль. Я ждала ребенка – это очень важная деталь. И не собиралась я ничего делать Но я не привыкла не работать, ничего не делать. Ходила в театр… До какого-то времени выходила на сцену прикрываясь платочком, а потом уже прикрываться было поздно. А ребята мне говорят: «Галя, все равно ты свободна, посиди на стуле. Со стороны посмотришь, чем-то нам поможешь». Правильно? Так было дело?

Любшин: Да

Галина Волчек: Ну вот. Мечтала… Ничего я не мечтала… Я своей профессией настолько была удовлетворена, настолько мне хватало, что я артистка. И вот из этого сидения на стуле в беременном виде получился для меня очень ценный эксперимент. Все ребята, и в первую очередь, Слава, который просто своей жизнью потом доказал, что он такой, и другие ребята остались в труппе. Вот так вот исподволь и получилось то, что получилось.

Вопрос из зала: Хотелось бы узнать у Вас, на сколько Вы обидчивый человек, как Вы относитесь к обидам? Как Вы отходите от обид? Есть ли такое в Вашей жизни? Спасибо.

Галина Волчек: Обиды… Я произвожу впечатление сильной, и мне это часто говорят или думают, что раз она занимает такое положение, она руководитель, - значит железобетонная. Мне много раз говорили: «Железная леди наша!» Из тех, кто меня мало знает… На самом деле, конечно же, любой творческий человек раним очень, я не знаю, насколько понятие «обидчивый» применимо… скорее ранимый.

Когда ушел Олег Николаевич Ефремов, и мы остались «без руля» – это была трагическая ситуация для молодого «Современника». Он руководил «Современником» 14 лет, кроме того, он был нашим учителем. Для нас это была трагедия – мы остались одни, без репертуара, потому что все драматурги – его друзья – все ушли с ним во МХАТ. И мы остались без ничего. Руководил театром Худсовет, в котором я тоже принимала участие. Это был и Игорь Кваша, и Лиля Толмачёва, и я, и Олег Табаков, и Женя Евстигнеев, но тогда я поняла навсегда, что какие бы ни были гениальные артисты-творцы, коллектив не может руководить театром… Коллективное руководство – это обречение на гибель. И когда 2 года нашего этого «лебедь, рак и щука» прошло, на собрании труппы (тогда слова «выборы» не было) меня просто труппа приговорила к тому, чтобы я на это пошла. Я отказывалась…. Я как будто предвидела все сложности, которые в моей жизни появятся, но мне ребята, я как сейчас эти интонации помню, говорили: «Мы тебе будем помогать. Нет, ты должна согласиться! Ты обязана, иначе театр… Но будет трудно».

И я, согласившись на эту судьбу, понимала, что эта роль руководителя – она все равно роль обидчика. Какой бы человек ни был - все равно… Все равно, у кого-то больше ролей… Все равно, кто-то более заметен… Все равно, у кого-то выше зарплата… Все равно, кого-то поощряют за что-то, а другого - нет, потому что Бог не одарил его таким талантом… Ну и так далее. Потому что тот, кто стоит у руля, он все равно обидчик. И я это понимаю. И поэтому обижаться… я не обижаюсь, я иногда огорчаюсь. Иногда очень расстраиваюсь, даже до внутренних ран – это бывает… Особенно, когда непонимание приходит не извне, извне - я с этим давно смирилась. Я давно смирилась с тем, что у нас провозглашают моду на того или иного артиста, режиссера и т. д. Кому-то пришивают крылья, не успел он даже взлететь… Я за свою жизнь услышала и прочитала такого, чего мало кому пожелаю… Может быть, есть такие монстры, которые настолько в себе уверены, что им, что ни прочитай, или что ни расскажи, им все равно… А мне нет...

Вы же приходите к нам в театр. Вы достаете билет и являетесь нашими постоянными и непостоянными зрителями… Когда я ловлю себя на том, как помолодел наш зрительный зал и сколько там молодежи, первая мысль у меня: «Это, наверное, внуки и дети тех, кто стоял в очередях в нашей молодости, кто рассказывал им о «Современнике».

Вы знаете, когда мы прощались с Маяковкой… Этот маленький театр, нескладный, может быть, - на углу площади Маяковского,- который был в аварийном состоянии… Шурик Ширвиндт тогда сказал, что «Современнику» наконец дали помещение. «Сносное…» - говорил он.

Было очевидно, что его снесут… Но мы сами красили там какие-то трубы, сами мыли люстру… Для нас это был наш первый дом… И когда мы только переехали, для нас это был невероятно болезненный момент… Много времени прошло… И когда мы в 2000 году сидели в нашем буфете, и ребята молодые стали спрашивать: «Галина Борисовна, а вы где будете встречать Новый год, а вы как?» Я сказала, что в этом году - у меня какая-то потребность внутренняя, я буду Новый год на улице встречать… В своих любимых московских местах, с которыми у меня что-то связано. И обязательно приеду к театру. Они и говорят: «Это класс! Давайте вообще встречать Новый год около театра! На ступеньках!» Это был незабываемый Новый год! 2000-ый! Сколько скопилось наших соседей, людей, которые живут вокруг прудов… Они глазам своим не верили. Они с нами встречали Новый год. Закусывали… Всем поставили один большой стол на этих ступеньках. И наш такой ничтожный салют, который мы на вьетнамском рынке купили, подешевле. Нам было так это дорого: наш салют к 2000-ому году, это братание со зрителем… Это была часть нашей жизни. Конечно же, наш адрес стал не только географическим понятием для нас, для всех.

Вопрос из зала: Вы обаятельная женщина, и единственный вопрос, который хотела задать Вам: женщина и карьера – это вещи совместимые? Или нет? И мешала ли карьера Вашей личной жизни?

Галина Волчек: Я не возьмусь сказать, что несовместимые, но, что это трудная ситуация – безусловно. Безусловно трудная, и упрёк моей бывшей свекрови относительно того, что для нее «театр – это дом, а дом – это театр» – справедлив… Не знаю. Не скажу вам ни «да», ни «нет». Не знаю…

Вопрос из зала: Галина Борисовна, в 1978-ом году Вы попали на работу в Америку. Расскажите немного об этом периоде жизни и как Вам это удалось?

Галина Волчек: На самом деле, это было невероятно, чтобы в разгар холодной войны, в 1978-ом году, случилось так, что я, еще достаточно молодой режиссер, оказалась в Америке в роли первого советского режиссера, приглашенного на постановку пьесы «Эшелон» Рощина. Пьеса о войне, где только наши внутренние, русские, проблемы решались. Это было невероятно. И это было достаточно забавно, поэтому я расскажу подробнее.

Приехала очень большая группа. Молодым сейчас это кажется диким – теперь каждый день приезжают сотни американцев-бизнесменов… По-моему, их было больше 30 человек – хозяева театров из всех регионов Америки. Они посмотрели массу спектаклей и в Москве, и в Ленинграде, и у нас они смотрели «Вишневый сад». Вдруг нам звонят и говорят: «Вы знаете, эта группа хочет еще у вас посмотреть «Эшелон» Рощина»… Короче, они пришли, сели, на коленки их переводчик поставил небольшое синхронное устройство, и начался спектакль. Эта пьеса рассказывает о женщинах: в 1941 году их посадили в эшелон, в котором до войны возили только скот, без окон, без дверей. Нужно было быстро эвакуировать фабрику… И они, работницы этой фабрики, – мужья на фронте – они с детьми, со старухами, с матерями, со стариками… в этом эшелон, где люди в нечеловеческих условиях, под бомбежками, где умирали дети, рождались другие дети… Очень необычная пьеса о войне…

И вот они смотрят, я где-то за кулисами… В антракте вхожу. Сидят в два ряда, в 9-ом, 10-ом ряду, и не встают. И я на ломанном английском языке, а я тогда знала пять слов, говорю: «Антракт». Думаю, что они не понимают мой плохой английский, начинаю показывать – погулять, покурить… Они сидят.

Я как хозяйка делаю еще какие-то телодвижения – не действует.
Тогда одна женщина из них – забегу вперед и скажу, что ее звали «Спешал-леди» в Америке. Она так взяла меня за руку, и по ее волевому жесту я повела ее туда, куда надо вести в антракте, если человек просит.

Я ее привела в туалет. Там было очень много людей. Она оглянулась и поняла, что мы в туалете и говорит: «No, nо…» И посреди туалета – а это был антракт – произносит: «Галина, я приглашаю Вас на постановку этого спектакля в Хьюстон». Ну представьте себе: туалет, полно людей, какой там Хьюстон, какая там Америка и какое она там меня приглашает?.. Когда вообще холодная война и никто никого…
Все это происходило в мае. Я сказала: «Да. Большое спасибо!»
Она сказала: «Когда?» Я сказала: «В декабре». Хотя я даже могла сказать – не знаю когда. Она сказала «О’кей», и мы вернулись.

В конце, когда вошла еще раз, я увидела, что многие из них очень взволнованы, слезы у многих на глазах, и меня это приятно удивило. Но я вижу, что они опять не встают. Я говорю: «Это все. Спектакль закончился». Они говорят: «Мы знаем, но хотим посмотреть… - Там была примитивная такая «фурка» – деревянная платформа, образное решение вагона, эшелона, - мы хотим посмотреть, как это действует. Мы подождем, пока зрители выйдут, и потом пройдем и посмотрим на сцену».

Пока мы шли на сцену, какой-то человек меня взял под руку и сказал: «Галина, я приглашаю Вас на постановку этого спектакля в Нью-Йорк».Я сказала: «Большое спасибо», – и еще громче засмеялась.
Он спросил: «Когда?"
Я сказала: «В декабре».
За сценой наши рабочие им показали, что и куда крутится. Пока они смотрели, подходит еще один человек, я его запомнила на всю жизнь, у него поперек лба написано - «интеллигент». Он отводит меня в сторону немножко и тоже говорит: «Галина. Я приглашаю Вас на постановку этого спектакля в Миннеаполис».
– Большое спасибо.
– Когда? – спрашивает он.
– В декабре.
Через 5 минут бежит ко мне очаровательная женщина, которая была потом просто мостом между американским и русским театром, и говорит: «Галина, это правда, что Найна Венс в антракте… что она не дождалась конца и первая тебя пригласила?»
Я сказала: «Да».
Самое невероятное, что потом об этом написали все газеты: что я приехала именно в Хьюстон, потому что она была первая, что она рискнула и что она в антракте – в туалете! – пригласила меня на постановку. Поэтому я оказалась не в Нью-Йорке, не в Миннеаполисе, а именно там…

Вы представляете: май месяц, в декабре объявлено, что я должна приезжать. Наконец прошли через все чиновничьи и смешные ситуации… Когда меня в министерство культуры пригласили, и женщина, которая занималась этими заграничными обменами, сказала: «В этой роли первого советского режиссера вы должны ехать только в шубе… У Вас есть шуба?»
- Какая шуба? Откуда? – говорю я.
– Нет, там без шубы вообще делать нечего… За Вами будут хвостом ходить и фотографировать и все…Режиссер – первый советский…
- Но у меня нет шубы! Особенно норковой – откуда она у меня будет? – объясняю я.
Она мне посоветовала одолжить
– У кого?
Она сказала: «У Зыкиной».
Правда, честно говорю.
Я сказала: «Большое спасибо. Я очень люблю Людмилу и хорошо к ней отношусь, но я никогда в жизни не осмелюсь не только попросить, а вообще…»
Тут оказалось, что мир не без добрых людей. Моя подруга школьная узнала об этом - она была в это время женой посла в Финляндии - дала мне эту шубу. К тому моменту шуба не была моей даже на одну пуговицу… Но поехала в этой шубе, о которой потом все газеты написали, так что та женщина была права…

…Мне говорят: «А переводчицу Вам там, или Вы здесь?»
Я думаю, что если здесь дадут - будет своя. Ясное дело, она будет все рассказывать, шпионить за мной, куда пошла, с кем встретилась, что читаю, что сказала на репетиции… Но это будет своя… А там будет такая же - только их…
Я говорю: «Лучше своя».
Мне сказали: «Хорошо, тогда с вами поедет Ирина Арцис, она преподает язык в школе МХАТ».

С Ирой мы увиделись за неделю, может быть, за две, не более. Смотрю - глаз напряжённый. Девочка симпатичная, молоденькая… Но представляю - вот ролишку ей дали, ехать с первым советским режиссером, да еще так… Короче, мы с Ирой сели в самолет, самолет уже приподнимается.
Я говорю: «Ира, я представляю, какие Вам задания надавали по поводу меня… Представляете, если бы меня вызвали в соседнюю комнату и попросили делать тоже самое, но только с Вами… Что у нас будет за жизнь? Ира, мы ведь обе с Вами нормальные женщины, у нас есть дети, мы точно нигде никогда не останемся… Правда же! Давайте нормально жить».

Ира с тех пор стала мне близким человеком… Я много раз работала в англоговорящих странах и всегда только с Ирой. Этот опыт нас только сблизил, но никак не разочаровал друг в друге. Мы замечательно работаем. Ничего я не забыла, Ирочка?

Ирина: Нет, вы забыли… А какой был первый спектакль, когда билет стоил 1000 долларов? По тем временам…

Галина Волчек: Нет, не 1000…

Ирина: Но около того. Когда от брильянтов…

Галина Волчек: Когда 200 человек знати приехало только из Нью-Йорка…

Ирина: Все критики нью-йоркские прилетели… А сколько Вы дали интервью за время пребывания в Америке – я посчитала – 250…

Галина Волчек: Не было вопроса, который бы мне не задавали. Один из самых блистательных дней был, когда хозяйка театра, она была чудесная женщина, сказала: «Галина, то, что было до этого, это все ерунда, все эти интервью… Сегодня приезжает настоящий «зверь». Ты приготовься!»

Думаю, ну что мне могут еще задать, чего не задавали? Мне уже приносили книжки, показывали «О деградации марксизма в СССР»… Как вы к этому относитесь? Почему это? Почему то? Ну что еще можно такое спросить, задать?

Короче я говорю: «Ира, - а я после репетиции уставшая, замученная, но интервью даже в расписание входит, – Ира, переводи даже междометия, чтобы я сориентировалась.»

Она переводила – она умеет гениально переводить не только язык, но и подтекст. Она меня переводила, а не мой язык, и поэтому у меня с артистами было абсолютное взаимопонимание. Ведь режиссер и артист – это очень тонкая связь. Нельзя нарушить ни внутренний ритм, ни внутренний нерв, ни темперамент… И в этом смысле переводчик играет огромнейшую роль в работе за границей…

И вот значит, приехал этот «зверь»… Я говорю так: «Ира, идем» – мы зашли с ней туалет. Я растрепалась еще больше… Я и так после репетиции была растрепанная, но сделала еще больше. Платье на бок свернула, косынку. Я много раз видела, как наши люди терялись от их наглого напора, как сейчас у нас журналисты работают, но мы то тогда к этому не привыкли… И я как-то интуитивно не то чтобы дала себе режиссерское задание, я просто родила для себя этот путь там… Прихожу, сажусь в пол-оборота к нему…

Я сначала увидела его боковым зрением: человек очень приятный – страшно влиятельный журналист. Я ему всегда теперь приветы передаю и интересуюсь, жив он или нет. Нас так им напугали, а он оказался нормальным.

Села. Бросила свою сумку на пол, именно бросила, ногой трясу… Такой ритм задала и говорю ему в таком ритме: «Я устала, у Вас есть два часа на интервью, но я очень устала, давайте быстрее. Говорите. Спрашивайте. Я готова».

Он обалдел уже от этого художества. Он просто шокирован был моим поведением… И он мне раз вопрос. Я ему - сразу ответ.
Второй. Третий. И на четвертый, самый невинный вопрос, я уже забыла какой, я так села и долго-долго на него смотрела. Паузу, такую мхатовскую паузу сделала… и говорю: «Интересно как получается. Правда. Вам не нравилась я! То, откуда я приехала! И то, куда я уеду… Еще по дороге из Нью-Йорка, сюда, в Хьюстон… Но начав со мной общаться, Вы изменились. И вы видите, что я это вижу. И вы видите, что я вижу, что вы это видите».

Тут он просто весь растаял. Правда потом, вышла статья в «News Week», где о советских людях могли только как о диссидентах написать, но чтобы о нормальном, чтобы хорошо написали - этого не бывало.

Та Америка оставила совершенно невероятные воспоминания: люди, которые с такой чистотой внутренней отнеслись к тому, что они увидели на сцене, что они разделили это чувство горя, которое пережил русский народ во время войны. Очень похожая реакция была через много лет, когда мы на Бродвее играли «Крутой маршрут». Это была такая же реакция людей, у которых ни географические границы, ни социальные различия, ни политические различия – ничто не мешало им прочувствовать и понять это горе, настоящее горе, которое пережил народ.

Вопрос из зала: Галина Борисовна, если Вас даже не видят, а только услышат, сразу понимают, что это Галина Борисовна Волчек. Как Вам в жизни помогал голос? Голос прекрасный, и я всегда очень любила…

Галин Волчек: Неужели, правда? Господи… Спасибо Вам! Я так стыжусь этого… И вы знаете, конечно, меня часто узнают, даже в самых невероятных ситуациях… Недавно я была в отпуске в Словении, в санатории. Я грохнулась, упала с каменных ступенек в первый день своего отпуска. Короче, раненая… Все равно отпуск, все равно здорово. Все равно принимаю какие-то процедуры. Хочется расслабится, не хочется причёсываться каждый день. А тем более - за лицом ухаживать или одеваться. Поэтому мне очень нравится, что там все в одинаковых белых халатах ходят полдня. Один раз около воды - там воду все пьют около источника - какая-то женщина ходит и все время на меня как-то так смотрит. Потом она говорит: «Галина Борисовна, мы с дочкой поспорили. Со вчерашнего дня мы за вами следим, ждем, что Вы что-нибудь скажете. Потому что я говорю – это Галина Волчек, а дочка говорит – ну что ты, мам, эта на нее похожа, но ты посмотри, та же еще «такая», а эта ходит, как старуха хромает…» Когда я сказала что-то этой женщине, когда отдавала кружку, ее сомнения рассеялись, она поняла, что это я.

На самом деле, я стесняюсь, что я так сиплю, и что мне иногда бывает трудно говорить. Это связано и с моим дыханием, и с моим здоровьем, и это мой комплекс – когда я слышу этот хрипатый голос. Когда я звоню куда-нибудь, например, в справочную иногда, такая секундная пауза, и говорят: «А это Вы?» Очень трудно ответить на этот вопрос. Я говорю: «Я»…

Павел Каплевич: Я хочу сказать…

Галина Волчек: Паша Каплевич – это известный художник, и это мой близкий друг и человек, с которым я работаю, мы с ним сделали не один спектакль: «Пигмалион», «Три товарища» и «Вишневый сад»…

Павел Каплевич: Не обо мне, не обо мне… Я принимаю участие в качестве отца друга Галины Волчек. Вы знаете, мой сын, когда она звонила, говорил «Ой, Галя!» Она говорила: «А как ты меня узнал?» На самом деле, как можно не узнать голос Галины Волчек? Вы знаете, моя боль, я еще чуть-чуть сейчас продюсирую, моя боль связана с тем, что Галина Волчек не работает как актриса, к сожалению. Я мечтаю, чтобы случился проект, и мы вместе мечтаем, чтобы Галина Борисовна вышла к зрителю в качестве актрисы, потому что мне лично этого страшно не хватает. Потому что я всегда, всю жизнь Вас любил как актрису.

Галина Волчек: Спасибо.

Павел Каплевич: И дай Бог, чтобы мы Вас увидели на сцене. Потому что Вы актриса Богом данная.

Галина Волчек: Спасибо большое. Мне это очень приятно слышать. Я не играю на сцене не потому, что я не люблю, не потому, что мне этого не хочется или что-то еще. Потому, что моя голова и вообще все занято тем, что должно быть в театре завтра, что должно быть послезавтра. Нужно участвовать в жизни театра ежесекундно. Кроме того, есть еще какие-то рамки физического твоего состояния, которые тоже надо учитывать. Поэтому я если сыграю, Паша, то только в нашем проекте, про который мы с тобой мечтаем. Спасибо тебе за верность.
Из зала: Про семью…

Галина Волчек: Про семью? Моя семья… Я боюсь очень быть банальной, понимаете, но иногда в банальности есть правда и никуда от нее не уйдешь. Моя семья, с одной стороны, это, естественно, мой сын Денис и Катя – его жена. Это моя семья. И мои близкие друзья – это тоже моя семья. И, конечно же, театр – это моя семья, это главная моя семья. Это главные мои заботы.

Вы знаете, я уезжаю из Москвы и, может быть, поэтому, я держусь, и только тогда я отдыхаю, когда я уезжаю из Москвы. Это источник моих волнений, тревог, отрицательных эмоций и положительных тоже. Но я думаю: я уехала и не буду день хотя бы звонить. Проходит часа три самое большее с момента приземления, я звоню и говорю: «Ну, как там дела? Как ничего? Все? Никто не заболел? Народ как? Аншлаг? Не аншлаг? Как там завтра?»

Это семейные отношения. Я переживаю, когда кто-то заболевает. Я переживаю, когда у кого-то болеет ребенок, когда у кого-то плохой анализ или что-то еще… У нас так сложился театр, у нас такие отношения, хотя мы ругаемся, ссоримся, иногда ненавидим друг друга. Но все равно, мне радостно. Когда человек говорит: «Можно я использую зал и буфет и отмечу свое 50-летие». Мне это приятно. Когда, не дай Господь, кто-то поминки делает в театре… Я думаю - это дорого стоит. Когда им хочется прийти в этот дом.

И мне радостно, когда этот театр востребован. Мне грустно, когда я думаю, что может не быть такой востребованности. Это вселяет в меня тревогу и страх. Я не умею долго жить в ощущении счастья – это плохое качество. Вообще, фиксировать счастье – это грех, это плохо, понимаете… Я думаю, вот сейчас очень хорошо, а завтра может случиться вот это, а может этот заболеет, а этот режиссер обманет и не приедет…

Наверное, жизнь меня во всё это завернула, но, я благодарна вам за то, что вы пришли. Я расцениваю это как ваше отношение к театру вообще - для меня очень дорогому, и к тому театру, в котором я, в частности, работаю.